А Волга журчит и журчит.
Слышь, пошли среди грузчиков весёлые прибаутки, шуточки. Вон положил один из сезонников доску, изловчась, чтобы она прогибалась, и, покачиваясь на ней, говорит:
– Я навроде в сад к нашей помещице прокрался и в гаймаке покачиваюсь. А у барыни в округе нашего уезда земли сорок девять тысяч десятин. Тыщ! А не сотен. Откуда ей привалило? А у меня? Во, сколько!
Он показал кукиш – черный, заскорузлый. Сразу стало ясно, что в деревне мужик был сапожником.
– А зимой? В кулак подуешь, на вокзале переночуешь…
Перестав качаться на пружинно гнущейся доске, грузчик вздохнул:
– Доколе жить-то так будем? Ну, чем мы перед Богом грешны? Трудимся, не воруем, ближнего не обижаем. Закон это Божий? Земли в России столько – сколько неба над нами. А мы скитаемся! Эх, пахать бы, сеять! Хлебушко для себя и народа выращивать. Эх, вот бы пожить, не зная голода. Не дожить до таких денёчков… Не дожить?!
Борису хорошо известно, откуда съехались мужики в Царицын. Кто из них кто. Имена их записаны в алфавитной книжке, купленной для заметок о заработке каждого на разгрузке беляны. Все они мечтатели из деревень: один мечтает заработать на покупку коровы, другой хочет купить себе лошадёнку немудрящую, что подешевле, третий – выпрямить скособоченный, готовый рухнуть дом в деревне. И лишь одна у всех одинаковая мечта – землицы бы десятину купить…
Поговорят они об этом перед сном, и замечает Борис, как затухают в их глазах несбыточные эти мечты.
Многим из них не вернуться домой, к женам, отцам, матерям, к своим детям.
А все же мечтают. Помечтают и уснут, намаявшись за двенадцать часов непосильного труда.
Просыпаясь, они не рассказывают друг другу снов. Не видят их. Грузчики спят крепко. Спят как убитые.
О земле на сплотках разговору было много. Борис рассказывал, что будто доводилось ему то под Вологдой, то под Котласом слышать от политических ссыльныx о программе эсеров, программе большевиков: отнять землю, отобрать…
– Эх, отобрать?! И мужикам в деревне раздать!
– Было такое дело… – ответил кто-то. – Степан Разин хотел, да на плахе голову сложил…
– Верно! Какая у нас сила? У помещиков-то полиция, войско! – послышались голоса сезонников-грузчиков.
– Царь всё видит, всё знает. Он – сила!
– А вот я о чём скажу… – сердито произнес Борис. – Сила у царя, заступника фабрикантов и помещиков, – это же мы с вами! Ведь нас в солдаты берут! Вот она и сила. Сила в нас самих. Большевики и поведут эту силу для установления народной власти.
После таких разговоров Бориса иногда будили по ночам двое-трое, все допытывались о подробностях. Иногда и за ужином начинали спрос:
– Вернёмся в деревню и как там говорить? Таясь аль открыто?
– Зачем же открыто, если полиция вокруг? Тайно надо готовиться к завтрашнему дню открытой борьбы… Силы собрать нужно, – отвечал Борис.
– Кабы солдаты заодно пошли с мужиками деревенскими… – помечтал один из грузчиков.
– Пойдут! – уверенно отвечал Борис. – Каждому новобранцу там, в деревне, указывайте о том, что надо бороться за свои права…
На сплотках появился неизвестный мужичок.
– Братцы, товарищи… – заговорил он, – приняли бы вы меня в вашу артель, аль она у вас сполна?
– Один нам ещё нужен… – ответил Борис, давно зная, что так полиция подсылает своих агентов. – Откуда родом? – и разгадав пришельца, сдавив кисть его руки, спросил: – Кто подослал? Удавлю! Утоплю! Если ты играть намерен! Ну?!
– Петр Пуляев… говорю… он самый… – затрясся в страхе пришелец.
– А зачем?
– Велел поработать в артели сколь удастся, узнать настоящую фамилию артельного старшого…
– А то он не знает!
– Говорит, что старшой в артели скрытный человек. Может, и каторжанин… Беглый…
– Дурак он, твой Петро Пуляев! Не юли! Что Петро еще велел?
– Напоить кого-нибудь…
– Ох ты! – рассмеялся Борис. – Оказывается вы оба из-под угла мешком пустым охлопнуты… Пылите оба! От пьяного ведь можно сто фамилий услышать! А ещё что? Что еще приказывал тебе Петро Пуляев?!
Андрей, заметив в оттопыренном кармане пришельца рукоятку револьвера, изловчился выхватить.
Борис, скрутив пришельцу руки, сказал Андрею:
– Обыщи тщательнее… Нет ли у него ещё и ножа…
У пришельца в карманах ничего не оказалось, кроме носового платка, в узелке которого были завязаны две золотые десятирублевки.
– Отдай деньги, – просил пришелец, – Христом прошу, отдай. Я немедля уеду из Царицына. Мне теперь к Петру явиться нельзя. С меня он спросит ливальверт. Он ведь, Петро, дал ливальверт и денег дал на пропой.
Притиснутый к брёвнам пришелец ползал по-змеиному и плакал.
– Крыса в капкане! – сказал кто-то из грузчиков.
– Деньги просит вернуть…
– Не убить ли он явился… Волгаря убить! А? – раздались возгласы.
– Утопим его, братцы!
– Христом Богом прошу, – молил пришелец, протянув руку, поглаживая ногу Бориса. – Ливальверт просто для смелости я сам у Петра выпросил.
– Ногу мою не облизывай, Иуда! – прикрикнул Борис, – дурак! Револьвер выпросил! Тварь ты поганая! Не верну! И деньги не отдам. Раздам сиротам… этот твой заработок!
– А на билет из Царицына?
– Пешком топай! А хочешь – облегчу твой путь. В Волгу-матушку с камнем на шее… Хочешь?! – сказал один из грузчиков.
– Отпусти Христа Бога ради… Отпусти. Каюсь ведь!
– Отпущу! – глубоко вздохнул Борис. – Но только ты побывай еще разок у Петра Пуляева. Целуй у него икону и скажи, что мы артелем отобрали у тебя револьвер, который я отнесу в полицию и прошение подам приставу, чтобы Петр на убийство не искал наёмников. Ему от царского суда не открутиться! Артель ему не простит! Так и скажи Петру! Запомнил? Ну, то-то! Считай, что деньги, выданные тебе на пропой, пропиты… – Борис рассмеялся: – Пропиты сиротами. Им я деньги отдам. Вот и попьют молочка вволю! Ну, брысь отсюда! – Борис под зад ткнул пришельца пинком.
Было над чем посмеяться всей артелью.
Разговорились было о происшедшем, но артельный сказал:
– Спать пора, товарищи! Пора, пора! Вы спите, а я ещё огляжу тут всё вокруг.
Груня и ее отец стояли около лабазов рыбных пристаней.
Все стежки-дорожки исхожены тут давным-давно, еще в детстве и юности Бориса, каждый лабаз знаком, все погрузочные и разгрузочные площадки, с их увековеченным просоленным запахом сазана, леща, судака, сома, сушеной таранки, осетра, севрюги, белуги.
Под подошвой сапога, ботинка ли, лаптя ли бегут ручейки, утекающие из неисправных бочат, кадушек, бочек, ручейки бегут тузлучные, с явными блестками кристаллов комковатой соли, там и тут слежавшейся.
Плывут солянистые запахи в самом воздухе тугими струями, опять же дурманящие чем-то отдаленно знакомым, осетровым, севрюжным.
А пароходные на Волге, а паровозные гудки на двенадцати рельсовых путях станции Волжской, деповские гудки – все такое же, как и в детстве, куда-то зовущие, куда-то провожающие.
Хоть уж и поздний час, а вся береговая линия железной дороги Царицын – Калач – Дон от паровозного депо, грузовых пристаней до Балашовского взвоза, до городских пассажирских пристаней живет шумом, гомоном: снуют маневровые паровозы, подгоняя вагоны под погрузку; грузчики безбоязненно подныривают под вагоны составов, готовых тронуться в путь. Перебегают от стрелки к стрелке с зажженными фонарями в руках составители поездов и стрелочники, дудящие в медные рожки. И нет ничего подозрительного в том, что вон двое – Степанов и Груня – стоят у самого края товарной площадки, как бы любуясь Волгой, огоньками бакенов и сигнальными фонарями на мачтах пароходов.
Ничего подозрительного нет и в том, что к ним подошел Борис. Он тоже любуется Волгой. Вон как размахивает руками, указывая на появившуюся вдруг чью-то парусную лодку, вынырнувшую прямо перед пароходом. Борис и Волгой любуется и рассказывает о происшедшем в ночлежке, о разгрузке беляны и о том, что в паровозном депо кочегары, слесаря, стрелочники объединились в подпольный кружок, который так и назвали «Кочегарка».
– Это хорошо… – одобрил Степанов, – но тебе это не под силу. В «Кочегарку» другого пошлем. Обсудим у меня дома в воскресенье…
– Я еще не обо всем рассказал, – заторопился Борис, заметив, что Степанов намерен на том и закончить встречу.
Груня и ее отец приостановились, и Борис рассказал, как смело поступил Андрей, выхватив револьвер из кармана у провокатора.
– Интересная личность… – задумчиво произнесла Груня. – Ишь, какой смельчак! Жду личного знакомства с этим Андреем.
– И я жду не менее, чем ты… Ведь не каждый час нам удается знакомство с настоящим человеком, – улыбнулся Степанов, протягивая руку Борису. – Приходите, ждем!
– Ждем! – сказала Груня, – в воскресенье ждем тебя, Боря, с Андреем… Почаевничаем… – и побежала догонять отца.
Груня, догнав отца у трамвайной остановки, озабоченно спросила:
