– Вот вижу, – улыбнулась старуха, – православный! В дороге, поди, отвыкли осенять себя крестным знамением…
Ночью Иван шептал жене:
– Не выдюжим мы тут месяца прожить. Лампадным маслом все провоняло…
– Не выдюжим, – согласилась она и, вздыхая, добавила: – За два дня какие разные разности свалились на нас… А сыну вроде хоть бы что… Разлегся, распластался на полу и храпит…
– Молод, – ответил Иван, положив руку на голову, – спи, Катюша. Одолеем невзгоды… Спи, спи…
– А ты, Иванушка?
– И я постараюсь отогнать тяжкие думы… может, и усну…
На рассвете, когда старушка зашмыгала по полу, он вышел к ней и спросил:
– Куда бы пойти мне искать работу?
– Чудак-барин! – ответила она. – Уж пора идти! С рассветом в харчевне наемщики бывают. Вот и ступай сейчас. Там обхомутаешься…
– Мы втроем пойдем… Может, всем найдется работа? Там и харч!
– С Богом, родимый… Умойся, оксти лоб. Своим вели делать так! И с молитвой за калитку… По моей улице как идти, идти, идти, мимо Девичьего монастыря – в харчевню и упрешься!
* * *
Молодые одинокие парни, бородатые мужики с женами и детьми, одетые в домотканые рубахи и штаны, в лаптях, а то и босые, мечтали прожить как-нибудь на берегу великой русской реки. Манила их к себе Волга-кормилица. Была она их последней надеждой.
В харчевне встречались друг с другом земляки, радуясь встрече, надеясь, что гурьбой чего-то и добьются.
Пришел сюда Иван с Андреем и женой, спрашивая:
– Где бы тут с костромскими мужиками встретиться? – и увидел Бориса.
Харчевня!
Она, заманивая голодных запахами щей, сваренных из третьесортного мяса, шумом своим могла бы соперничать с базаром.
Стучали ложки по краям деревянных глубоких чашек. Склонялись головы над столами. Люди жадно поедали все, что приносили сами от котла. Иные, еще не дойдя до стола, отхлебывали на ходу из чашек, обжигая губы.
Борис помахал вошедшим рукой из-за дальнего стола, а затем подошел:
– Насытился, Иван? Семью накормил? Иди в нашу артель. Беляну разгружать. А? Собрали тут артель хорошую. Двоих не хватает. Пойдешь?
Андрей, услышав такое, заулыбался. Чего же еще желать? Работа сама нашлась. Иван согласился. И вся артель направилась к Волге, к Голицынскому взвозу, собственно, где бросали якорь беляны. Рад был Андрей несказанно предстоящей работе. Так и хотелось подставить спину под любую ношу. Лишь бы посильную. Да и Борис, все поглядывающий с какими-то намеками во взоре, нравился ему.
Разместилась артель позади каменного товарного склада. Борис появлялся в своей светлой рубахе, подпоясанной шелковым, с кистями, поясом, то на одних мостках баржи с руднично-шахтерской стойкой, то на мостках беляны.
Наконец он пришел и сказал:
– Подрядчик как в воду канул… Будем ждать, – и опять подмигнул Андрею.
А ведь Андрею пришла пора жить своим умом, обогащаясь знаниями не из скудных запасов отца и матери.
Иван подсел к Борису, расспрашивая о том, какой будет заработок на разгрузке баржи или беляны.
– Придется разгружать нам беляну, – ответил Борис. – Беляна похожа на баржу, но только раза в два-три больше. Она в воде сидит в два раза глубже, чем баржа. Вон глянь, махина! – Борис указал на белостроганную несмоленую огромную беляну с избушками из бревен на самом верху. Избушек было две. Над каждой вился и трепетал царский флаг. Хозяева белян без царских флагов на мачтах по Волге не плавали.
– Да, махина! Разгружать ее, поди, все лето?
– За тридцать дней разгрузим, – усмехнулся Борис. – Да-да, чтобы заработать больше.
– А ночевать где? Вона тучки находят…
– Во дворе во-о-он того дома есть где ночевать, – сказал Борис.
Да, во дворе Пуляевых была ночлежка, заведение доходное не столько получаемыми с ночлежников копейками, сколько наградными из полиции.
В ночлежке Пуляевых можно было каждый вечер встретить заезжего бог знает откуда человека, узнать от него о том о сем, расспросить. Иногда тут читали вслух газеты, спорили о порядках на Руси, спорили и о непорядках, что было на руку Петру Пуляеву, тайному агенту полиции. Он старательно разжигал спор, подзадоривал разговорившихся о том, как человеку надо жить. Петр выяснял, кто же из ночевщиков недоволен порядками царя. К вечеру небо затянуло тучами, каждому потребовалась крыша. В ночлежку повалил приезжий в Царицын народ. Появился в дверях хозяин ночлежки Петр. Муж Машеньки. Нелюбимый и грубый муж.
– Ну, разлюбезные! – начал он, покручивая рыжие усы, – платить надо с каждого по две копеечки… – и приступил к делу, расстегнув тугой воротник сатиновой рубашки.
Справа, сразу же за дверью, лежал на полу, прислонясь нестриженой головой к ножке нар, смуглый парень. Он только было разговорился.
– Узнал я, – рассказывал он звенящим, еще не окрепшим в спорах голосом, – узнал, что в Царицыне уйма рыбных лабазов, сто пристанских складов, три кондитерские фабрики…
– Подожди-ка, парень, – перебил его рассказ мужик с повязкой на лбу, – ты это так расписываешь, как будто узнал, что тебе от бабушки нежданно-негаданно всё это наследством привалило…
– Ну вот, – продолжал парень, – привалило! В тот час сел я на пароход…
– В каюту первого класса! – рассмеялся кто-то.
– Сел, значит. Спрятался в куче старых канатов, и прощай, Саратов-вороватов! – парень улыбнулся, оглядывая всех. – Н-да, саратовцы, провожая меня, говорили, если, мол, погулять захочешь, то в Царицыне есть где. Что ни угол – пивная аль трактир с бильярдом. В купцы, мол, если выскочишь, спеши в сад «Конкордия», там певицы голыми ножками тра-ля-ля выплясывают. Езжай, мол, парень! И вот он я, тут как тут! – парень при этих словах привстал, отдал Петру две копейки за ночлег.
– На побаски-сказки ты гож! Тебя бы в управители Россией! – усмехнулся Пётр.
– С такой-то Россией, какая она есть нынче, и дурак управляется! – ответил парень и почему-то глянул на Андрея, будто ждал одобрения. Борис многозначительно тронул Андрея за рукав: «Не вмешивайся, мол, в разговор». Андрей схватился за локоть Бориса, сдавил со всей силой.
Вдалеке, где-то за бугристыми голыми, обожженными солнцем холмами всё ярче и ярче вспыхивала молния. Глухо накатывались из донской степи, всё приближаясь к Волге, раскаты грома. Но вот вспышки молнии, учащаясь, осветили черные тучи. Они, казалось, были неподвижными, тяжелыми. Под светом молнии они клубились, переворачивались, втискиваясь туча в тучу, становясь сплошной чернотой и стремительно летя на восток, опускаясь всё ниже и ниже над городом, сваливаясь на него из-за холмов.
Гром слышался всё более грозным. Вот уж и над самим городом пронеслось с десяток молний: там, тут, поодаль. В ночлежке стало видно, как днём.
– Свят, свят, свят. Сохрани и помилуй, Господи, грешных, – шептала Катя.
Иван толкнул её легонько локтем в бок:
– Помолчала бы… Ведь, глядя на тебя, опять ночевщики разведут турусы на колесах. У них разговоров на сто лет, а всё по-пустому…
В минутной тишине вдруг снова со страшной силой грохнул, сотрясая землю, гром. Ну, вот прямо над крышей. И еще сверкнула молния. Ещё гром, гром безостановочный, накатистый. С треском разорвалось на клочки всё небо. И стихло. Зашуршал ливень.
Пётр сидел, склоняясь над кухонным столом, и писал донос, изредка посматривая на струи дождя, набрасываемые ветром на стекло окошка, на струи, обильно стекающие по стеклу. Днём всегда из этого маленького окошка наблюдали за ночлежкой, пользуясь еще и театральным биноклем в перламутровой оправе.
– Ну как? – спросил Семен, появляясь на пороге, шмыгая по полу кухни чувяками, – есть толк? Сазаны есть? Или одна плотва? Эх, хоть раз споймать бы, – вздохнул, – белугу бы! Сбежавшего из Петербурга, скажем, белоручку из энтих самых, как Софья Перовская! Вот бы и в гору вымахнули бы тогда мы, Пуляевы.
Пётр закончил писать. Вынул из кармана револьвер, даренный за долголетнюю службу в полиции, проверил, нормально ли заряжен, и снял со спинки стула свой пиджак, намереваясь отправиться к приставу, не ответив отцу на его вопрос о том, а сколько бы полиция заплатила за «белугу».
Пётр мечтал, как бы поскорее сгрести в охапку отцовские деньги. Тогда он начнет свою новую жизнь. Какую?
Сунув написанное за голенище, Пётр ещё раз глянул в окно, прикрутил фитиль лампы. Накинул на плечи пиджак.
– Запрись! – сказал отцу и вышел на крыльцо.
Ветер свирепствовал, замахивая струи дождя в открытую дверь сеней. Но вот отец щёлкнул задвижкой. Пётр надел пиджак, застегнул все пуговицы, шагнул навстречу ветру и дождю. Пригнув голову, он побежал вдоль улицы.
Мария, заметив, что у Семёна на кухне потушены лампы, крадучись вышла на крыльцо. Оглядела двор.
– Господи, помоги мне, – шептала она, перебегая под дождём через двор к дверям ночлежки. Там она во тьме тронула кого-то наощупь и спросила:
– Не Борис ли, а?
Тот, кого она тронула за плечо, пробормотал что-то, не просыпаясь.
