— Но у нас говорят так.
— Какое мне дело, как говорят у вас? В русском театре говорят по-русски! — гремел антрепренер.
Спектакль прошел триумфально. Со стороны Леськи была всего одна-единственная накладка: когда танц-куплетист, игравший Миловзорова, забыл текст и выдерживал бесконечную паузу, Леська вздохнул и сказал: «Вот положение!» Этого никак нельзя было бы простить, но танц-куплетист моментально вспомнил свои слова и покатился дальше, как на дутиках.
Зато в финале, когда актеры драмы со злорадством ждали, как Незнамов, узнав в Кручининой мать, скажет: «Мама!» (самое трудное в роли), Леська бросился к
Ольге Львовне с таким горячим рыданием, что в зале мгновенно забелели носовые платочки.
На следующий день в газете «Красный Мелитополь» писали:
«Особенно поразил нас юный артист Е. Бредихин. Не знаешь, чему отдать в нем предпочтение: интеллекту или эмоции. Не последнюю роль в успехе Бредихина сыграли и его прекрасные внешние данные: рост, голос, обаятельная улыбка».
А в заключение замечательная фраза:
«Пьеса Островского на сцене театра «Гротеск» еще раз показала, что дело не в том, где играют, а в том, как играют».
Потом опять шли «Граф Люксембург» и «Жрица огня». Когда же снова объявили «Без вины виноватых», уже к полудню театр вывесил аншлаг: «Все билеты проданы».
Но на репетиции Леська играл плохо.
— Не узнаю тебя, Елисей, вздыхал Бельский.
— Ничего, Семен Григорьевич! Я дам на спектакле.
— Э, нет! До спектакля мы тебя уже не допустим. Вот видите, господа артисты, первый спектакль Бредихин провел отлично, потому что играл на абсолютной искренности. Но чтобы так сыграть во второй раз, нужно уже быть настоящим актером, актером божьей милостью.
***
И опять Леська стоит на контроле, думая о сложности человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом», — вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз.
— Леська, авелла!
— Здравствуй, Листиков!
— Ты что тут делаешь?
— Служу, как видишь.
— Билетером?
— Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда?
— Да, понимаешь, драпал сначала от красных, добрался было до Киева, а там теперь немцы. Черт-те что там делается! Москалей вешают при малейшей провинности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось.
Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал.
Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цыгане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голосом гитара старого Михайлы:
Что за хор певал у «Яра»,Он был Пишей знаменит,Соколовского гитараДо сих пор в ушах звенит.
Леська продирался сквозь декорации, ища затемненного места, чтобы его не заметил пожарный: находиться за кулисами во время спектакля запрещалось. На сердце было душно до отчаяния: немцы не выходили из головы.
Леська пошел было к наиболее темному углу, но спткнулся и упал на что-то мягкое. В ту же секунду он почувствовал на лице чье-то теплое дыхание. Медведь! Леська вспомнил: китаец привязывал свое сокровище именно в этом углу.
Медведю было невыносимо скучно, и он искренне обрадовался Леськиному обществу. Леська сначала заорал благим матом, но его никто не слышал: на сцене шла массовая пляска. А медведь повалился на спину и стал качать Леську на своем брюхе справа налево и слева направо. Леська понимал, что барахтаться нельзя. Между тем мишка уже облизал Леськино лицо теплым, немного липким языком и принялся сосать его ухо.
Бредихин с невероятным трудом извернулся, и, вытащив карманный фонарик, придвинул его к самым глазам зверя. Вспышка на миг ослепила медведя. В страхе он отшатнулся было от Леськи, но тут же снова кинулся на Бредихина и свалил его на спину... Однако пожарный уже заметил огонек и помчался к нарушителю.
— Ты что это? В чем дело?
— Зови китайца! Живо! — полузадушенным от страха голосом захрипел Леська.
Пока пожарный бегал за китайцем, мишка снова начал искать Леськино ухо. Когда же Леська стал крутить головой, медведь зарычал и легонько прикогтил его с двух сторон. Дикая боль перехватила дыхание. Но над ними уже стоял китаец, позванивая палочкой по гонгу: это означало, что медведю сейчас дадут бутылку молока. Мишка отшвырнул Елисея всеми четырьмя лапами и потянулся к хозяину.
За кулисы бежал Бельский, за ним семенила Ольга Львовна.
— Ну как? Жив? Цел?
Семен Григорьевич обнял гимназиста и дрожащими губами обцеловал все его лицо.
— Почему же вы не кричали? — спросила Ольга Львовна.
Леська смутился. Но выручил его китаец:
— А как тут киричатя? Сапекатакаля идета.
— Черт с ним, со спектаклем, — крикнул антрепренер. — Человек мог погибнуть!
— А вы герой, Леся, — с уважением произнесла Ольга Львовна. — Другой бы на вашем месте поднял невообразимый крик.
Вызвали врача. Леську запеленали. Все поздравляли его с мужественным поступком. Но Елисей чувствовал себя так, точно украл чужую славу.
Теперь по утрам на рынок шел Семен Григорьевич. Он каждый раз покупал парного цыпленка и сам варил на примусе бульон для Леськи. Потом подносил ему в постель стакан этой янтарной жидкости и бросал в нее ломтик лимона.
Леська лежал в столовой и принимал гостей.
Сегодня, например, посетил его Листиков.
— Зачем ты бежал от красных? — спросил его Леська, делая вид, будто не знает о казни прокурора.
— Но ведь в Евпатории был красный террор.
— А ты при чем тут?
— При чем... Знаешь, какой сейчас ходит анекдот? Бежит сломя голову заяц. Кричит: «Караул! Спасайтесь! Верблюдов хватают!» — «А тебе-то что?» — спрашивает его какой-то Бредихин. «Да ведь если меня схватят, поди докажи, что ты не верблюд».
— Ну, допустим. А зачем же ты бежишь от немцев?
— Но я же русский. На кой черт мне Германия?
— А Германия прет? — раздумчиво спросил Леська.
— Прет, проклятая.
— И быстро?
— Не очень. Но в Киеве закрепилась плотно.
— Может быть, и на юг пойдет?
— Может быть.
— А ты патриот?
— Я патриот.
— И поэтому драпаешь к маме?
— А что же я могу поделать?
— Воевать.
— А ты-то сам?
— Дай выздороветь!
— Ну-у, воевать... — цинично засмеялся Листиков.— Если все пойдут на войну, кто же останется дома родину любить?
Часа через два пришел Агренев-Славянский и стал плакаться на судьбу былин:
— Никого они сейчас не интересуют. Можно подумать, будто мы народ без прошлого.
— Может, и правда сейчас не время думать о прошлом, Вадим Васильич?
— Вот и неверно. Вам в гимназии внушают, будто Илья Муромец — это рабская преданность русскому князю. А знаете ли вы такую былину — «Илья Муромец и голи кабацкие»?
— Нет.
— И никогда не узнаете, если будете довольствоваться только гимназической премудростью.
И Вадим Васильевчи тут же запел:
Говорит тут Илья ли Муромец:— Я иду служить за перу христианскую,Да и за стольние Киев-град,За вдов, за сирот, за бедных людей,А для собаки-то князя ВладимираДа не вышел бы я вон из погреба.
Пел он тем же гнусавым голоском, что и на сцене, но так взволнованно, так вдохновенно, что под конец даже всплакнул.
— Скажите же откровенно: знали вы такого Илью Муромца?
— Не знал, Вадим Васильич...
— Так что же это за революция, которая не признает Муромца своим?
— Все в свое время, Вадим Васильич. Вот я гимназист, а и то не знал Илью по-настоящему. А чего же вы хотите от красногвардейцев? Откуда им знать?
— Да я-то им пою! Не доходит...
— Дойдет. И Москва не в один день построилась.
— Да ведь когда дойдет — меня-то уж потащат на Ваганьково!
Леська не знал, что ответить. Агренев так и ушел обиженным, а Елисей лежал и думал о том, что на каждом крутом повороте истории культура повисает на ниточке.
Пришла сестра милосердия Наташа. Она разбинтовала Леську и осмотрела его раны.
— Ранения неглубокие, — сказала она. — Беда не в них. У медведя под когтями накопилась грязь, и она внесла инфекцию. Крепитесь, Леся, я сейчас смажу вам эти царапины.
Наташа прошлась йодом по Леськиным «плавникам» и снова его забинтовала. При этом ей приходилось обнимать его голый торс, и юноша чувствовал ее легкое дыхание.
— Наташенька, посидите со мной немного.
— Пожалуйста.
Она деловито уселась в ногах и смотрела на пего так, как смотрела бы на баллон с карболовым раствором.
— Наташа... Дайте мне вашу руку...
— Пожалуйста. Все больные мужчины просят руку, я всем позволяю, потому что не придаю никакого значения.
