А дальше что вам сказать… Сначала мы девочку нашу растили и как-то немножко на этом отвлеклись. Вокруг посмотрели только году в тридцатом… И дальше… ох, какое было отвратительное время, прямо вспомнить противно. Мы все жили с Наташей и думали: хоть бы что-нибудь случилось, хоть война, что ль, началась бы. Все лучше, чем так. Жуткое время! И чем дальше, тем хуже, хуже… Вы знаете, если я много болтаю, вы меня поправляйте. Я такая болтушка стала, ужас просто. Мне вон правнуки говорят: бабушка, хорош трепаться. Так что вы меня останавливайте. И, наверное, надо кофе еще. Олечка! Свари им, будь добра.
…Это мы с Наташей, в госпитале. Это мы нашу девочку в школу ведем в первый раз… Это ей десять лет исполняется, торт видите? Я пекла сама! Я прямо гениально пекла и все забыла. Торт со свечками. Десять лет.
…О, кофе! Спасибо! Наливайте себе. И ешьте коровку, я вас умоляю, а то я опять ее всю сама съем, а мне нельзя. Оля, забери у меня… Ну так вот. Жили мы уныло довольно, Наташа все говорила: нет, чем-то это должно кончиться, будет война, вот ты увидишь! А там жизнь натуральная, там такого быть не может. Не зря говорила, она очень умная была. Началась война. Нам бы сразу сообразиться — а мы что-то туда-сюда… возраст уже не самый юный… Девочка у нас на руках, даром что взрослая, такая несмышленая… В общем, так мы в Ленинграде и застряли, а надо было на фронт выбираться любой ценой. Ох, мы потом все прокляли, почему мы не на фронте. Ну и дальше, сами понимаете, блокада. Черт! Прямо ненавижу я это вспоминать, но ладно уж — взялась. Главное, я вам скажу, это ненависть. Такая ненависть звериная, такая черная ненависть под ложечкой. К немцам. Лично. К каждому. До сих пор видеть не могу, слышать не могу, хотя знаю, что бред, расстройство мозгов. Не могу, ни канцлера Колля, ни канцлера Шредера — просто выключаю сразу и все. Не могу, не могу… Дайте мне сигарету, пожалуйста… ага, спасибо. Сейчас я… Пару затяжек… Все! Тушите эту заразу. Это ж не война, где по-другому все. Это пытка целого города. Самым низменным пытка — самым недостойным. Животом твоим. Вроде болью пытают, огнем, а тут — ну что вроде бы? Но живот тебя предает. Ох. Главное, не добреть, когда добреешь — это конец. Мы не добрели ни за что. И так как-то продержались, а потом уже пришло к нам спасение. Был там один подполковник, сердобольный человек, он нас на фронт взял. Сначала я с ним была, потом Наташа — она ему по возрасту больше подходила, он зрелых любил. А потом, когда вышло ему назначение в Румынию и Венгрию, мы с ним девочку нашу отправили. Наташа сказала: пора ей пожить. И отправили.
И потом они с ним с войны вернулись, и всю жизнь мы все вместе были, Оля у них родилась. Он очень милый человек был. Очень мягкий, хотя сразу не разберешь, на вид — буйвол. Когда Наташу схоронили, когда девочка наша тоже умерла — ей два месяца до семидесяти пяти оставалось, недотянула, бедная, — мы с ним вдвоем остались и так жили какое-то время. Очень он был достойный и кроткий человек. А потом и он скончался, и тогда уж дети ко мне перебрались. Дети! Какие там дети… Внуки и правнуки.
Нет, милые мои, я не агитирую, чего там агитировать. Но вот по всему моему опыту я вам скажу… Есть вещи, которые без войны невозможны. Ну, их просто не случится в жизни, и все. Вам это трудно понять, потому что вы, получается, тогда и не знаете… Я, получается, вас сейчас многого лишаю… Но поверьте мне — вы ж не так часто таких столетних старух видали, я думаю, а я все-таки пока, тьфу-тьфу, в разуме. Вот просто поверьте мне. Есть война, а все прочее — тлен: оттенки, и на них надо плюнуть, как, знаете, в одной книге сказано: не надо дочерпывать. Это я один роман сейчас перечитывала… переслушивала, то есть, — так это там сказано.
Дальше? А дальше ничего интересного не было.
