Резко нажал на тормоз, вылетел из машины, забыв закрыть дверь, и подбежал к ней.
Маша сидела на крыльце и смотрела вдаль невидящим взглядом. По ее щекам текли слезы, а руки дрожали.
— Маша, — позвал я, хватая ее за руки.
Она вскинулась, посмотрела на меня глазами, полными слез, и всхлипнула.
— Тихо, маленькая, — прошептал я, — не плачь. Замерзла? Пойдем в машину.
Подхватил ее и потянул на себя, заставляя подняться на ноги. Машу колотило, зубы стучали, а она неожиданно разрыдалась, обнимая меня за плечи. И сама прижалась ко мне.
Первые пару секунд я растерянно соображал, что делать, а потом крепко прижал ее к груди, поглаживая по волосам.
— Что случилось? — прошептал я. — Маша, не молчи.
— Меня уволили, — прошептала она мне в шею, — я… Руки тряслись и я… Я клиентку поранила. Она так кричала, а я… Я виновата. Я дура, Марат. Я такая дура. Нельзя было идти на работу, а я пошла. Я не могла иначе, нам нужны деньги, а я… я… Что мне делать?
— Успокоиться, — облегченно выдыхая, попросил я. — Сильно поранила?
— Нет, царапина, но до крови. А она так кричала… Я виновата, я знаю, что я…
Маша шептала мне в шею, а я эгоистично, малодушно, как последний идиот кайфовал, когда держал ее в руках. Вдыхал запах ее волос и крепче прижимал к себе.
— Давай в машину, — решился я, когда снег повалил стеной, — ты без шапки, замерзнешь.
Глава 18
Глава 18
Марат
Маша сидела, сжавшись в комочек, и растирала замерзшие ладони. Я врубил печку посильнее и отъехал за угол. Припарковался, повернулся к ней и неожиданно для себя рявкнул:
— Какого хрена ты сидела на морозе⁈
Она подняла на меня взгляд, и что-то произошло. То, чего я не мог объяснить. Мир сузился до крохотной точки в глубине ее зрачков и завертелся. Меня засасывало куда-то, а я не мог найти, за что схватиться. В горле пересохло, а грудь словно тисками сдавило.
В глазах Маши стояли слезы, ее трясло — то ли от холода, то ли от стресса, но голос на контрасте был ужасающе спокойным:
— Я не знала, куда идти, — призналась она.
— Ты забыла, где живешь? — осторожно поинтересовался я.
— Нет, — она замотала головой, — это сложно. Все слишком сложно. Я не знаю, как рассказать Вадиму, что потеряла работу и теперь, пока я не найду новую, мы все будем сидеть на его шее. Милане нужно оплачивать учебу, Агате — покупать памперсы и смесь, а я позволила себе расслабиться и все похерить.
Щемящее чувство в груди сменилось бессильной злобой и непониманием, зачем нужно все взваливать на себя. Решила стать великомученицей при жизни? Почему нельзя думать о себе, хотя бы в такой ситуации?
— Жалуйся, — решил я, откидываясь на спинку кресла. — Что? Эффект случайного попутчика, знаешь о таком? Когда люди в купе поезда рассказывают незнакомцу то, что никогда бы не сказали родным. Тебе станет легче, а я завтра же все забуду.
— Зачем тебе это?
— Незачем. Но у меня есть свободный вечер, а у тебя есть чем поделиться. Почему бы и да? — я постарался улыбнуться.
Маша собиралась с силами, а потом заговорила. Ровно и спокойно, так, словно пересказывала фильм или книгу. Выпрямила спину, вытянувшись как струна, смотрела в лобовое стекло и говорила.
А я с каждым словом охреневал все больше. Когда она рассказывала о своей старшей сестре, как защищала младшую, как добилась опеки, как радовалась, когда Таня вышла замуж и забеременела. О своем переезде и как забыла о своих мечтах в день, когда ушли родители, положив свою жизнь ради благополучия сучки Миланы.
Маша не смотрела на меня, не интересовалась моей реакцией, просто говорила. И я понял, что ей просто нужно было выплеснуть то, что творилось в ее душе. Мне, попутчику в купе, любому случайному прохожему.
Ей нужно было выговориться.
Она не плакала, не заламывала руки и не надувала губы, как девчонки, которые пытались давить на жалость. Лишь иногда смахивала слезу с щеки, продолжая говорить.
Я мял сигарету в зубах, не решаясь закурить, хотя горло сводило от желания затянуться. Смотрел на нее и не понимал, что чувствовал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Жалости не было. Восхищение ее стойкостью перемешанное со злостью. Она не говорила о своих чувствах. Только сухие факты и переживания Миланы, страдания Вадима, которого я возненавидел в тот момент. Нельзя позволять женщине себя сломать! Это всегда заканчивается плохо. В любви на грани одержимости нет плюсов, если одержим только один.
Маша замолчала и выдохнула. Опустила голову и спрятала лицо в ладони.
— Ты сама виновата.
Жестко? Я знаю!
— Что? — она подняла голову и повернулась ко мне.
— Ты сама, по своей воле взяла на себя роль великомученицы. Ты, Маша, жертва. Типичная. Такими пользуются, их презирают, им садятся на шею, но точно не уважают. Помнишь, как в школе? Жертвой всегда был слабый и бесхарактерный. Во взрослой жизни ничего не меняется. Если не ты, значит, тебя.
— Я должна была ее бросить? — развела она руками.
— Нет. Просто не превращаться в коврик у ног, выполняющий все ее прихоти.
— Она потеряла родителей!
— А ты — нет? Или это были не твои родители?
— Слишком рано! Она была маленькая.
— А ты сыграла в хорошую маму, да, Маш? И как? Получилось?
— Ты… Да пошел ты!
— Чего ты ожидала? — приподнял я бровь. — Что я тебя пожалею? А ты сама себя жалеешь? Хоть немного? Сама думаешь о себе? Или готова сдохнуть, чтоб Вадим не напрягся чуть больше на работе, а Милана продолжала о тебя ноги вытирать? Так какого отношения ты к себе ждешь, если сама позволяешь так к себе относиться?
Я знал, что ей больно. Чувствовал себя последним мудаком, но жалость еще никого не спасала.
— Я просто хотела, чтобы у нас все было хорошо! — сорвалась Маша, наконец вытаскивая наружу свою боль. — Я хотела выбраться отсюда. Я устала бояться, устала считать копейки до зарплаты, устала, устала, устала!!
Она замолотила кулачками по приборной панели, а я дал ей возможность выпустить пар.
— Я больше так не могу, Марат! Я устала бороться. Устала. Как же я устала…
Она прикрыла рот ладонью и тихо зарыдала.
Я не смог подавить порыв. Взял ее за плечи, развернулся и прижал к себе. Было неудобно. Мешали куртки, коробка передач. А Маша рыдала, даже не сопротивляясь тому, что я гладил ее по голове.
Я знал, каково это, когда накрывают эмоции. Мне было проще — либо в клубе найти одноразовый секс, либо подраться. Боль отрезвляла. А Маша молчала, ей некому было выговориться.
Странно, что она считала Вадима и Милану своей семьей. В моем понимании семья — это место, где тебя выслушают. А сожительство под одной крышей — это не семья, а стая. Такая же, как у нас с Тимом.
Машу, кажется, накрыло, а я решился:
— Я знаю, что такое терять родителей.
Она отстранилась и участливо посмотрела на меня. И даже в такой ситуации ее глаза светились теплотой. Даже ко мне.
— Обоих? — она закусила губу.
— Можно сказать, что да. Мать жива. Ходит, ест, пьет, но это не она, а оболочка женщины, которая меня родила.
— А отец?
— Отца убило решение мамы уйти и забрать меня. Нашла себе любовника, — последнее слово я выплюнул, — забрала меня и ушла в никуда. Растворилась в мудаке, который сидел на ее шее. Вася играл, проигрывал, а для эйфории еще и ширялся. А мать ему бабло таскала.
— А отец?
— После ухода матери начал пить. Горе заливал. Это какой-то гребаный порочный круг. Отец был одержимо влюблен в мать, а она — в мудака.
— Почему тебя не оставили с отцом? — осторожно спросила Маша.
— Мать говорила, что не смогла бы без меня, но я не верю. Думаю, она просто ненавидела отца, который, как и ты, стелился перед ней, жертвуя всем. Растворился в матери.
— А отчим… Он тебя обижал, да? Бил?
— Он называл это воспитанием. Лет до пятнадцати. Потом я научился стоять за себя, а его посадили за наркоту. Сейчас вышел и снова к матери заявился.
