«Буйство глаз и половодье чувств» — это сказал Сергей Есенин, между прочим, тоже приокский уроженец.
3. Лето. Полдень. Юг
Кирпичный особняк с цифрой «1898» на фронтоне окружен длинными пятиэтажками, на панельных торцах которых не поблекла еще цветная смальтовая облицовка. Бывшая стрелецкая слобода превращается в поселок Трансмашзавода. Разобраны избы, повалены заборы. И только яблони пришлись кстати и новому укладу жизни. Они толпятся возле игровых площадок, детских садов и яслей. Белевцы охотно вселяются в современные квартиры, однако при этом сетуют, что нарушается архитектурный облик города да и весь привычный порядок жизни... Когда-то подобные психологические противоречия просто старались не замечать. В лучшем случае утешались благодушными рассуждениями, что в представлениях и чувствах будущих поколений старинные особняки и панельные пятиэтажки сольются в единый архитектурный стиль.
Нет, речь не идет об отрицании всяческих перемен. Они неизбежны и необходимы. Но подходить к этому вопросу нужно с пониманием не только благости своих намерений, но и ценности веками складывавшихся нравственных и психологических особенностей быта, образа жизни, народных характеров, с ясным сознанием того, какие традиции следует разрушить, а какие сберечь. Традиции — это фактор стабильности во внутреннем мире личности, потому что это приобщение к истории народа, его социальной памяти.
..На пятом этаже крупнопанельного дома щебечущий перестук коклюшек. Как-никак работают две плетей (так исстари в Белеве именуют кружевниц). Перед каждой на легких козлах — круглая и продолговатая, как валик от старомодного дивана, дотверда набитая ржаной соломой подушка из белой бумазеи, из которой столбиками торчат бесчисленные латунные булавки с широкими шляпками. Десятка полтора коклюшек, похожих на длинные восковые свечки, а еще больше на барабанные палочки, на которые сверху намотана нить, то перекатываются между пальцами плетей, то повисают на булавках, образуя гирлянды. На глазах сплетается замысловатый узор, который не с чем сравнить, потому что природе такого изыска не требуется. Реликтовое белевское кружево, отличное и от вологодского, и от елецкого, и от любого другого, плетут у себя дома Римма Николаевна и Наташа Мудровы, преподаватели Белевской музыкальной школы.
— Я к ней в Тулу приезжаю,— кивает Римма Николаевна на дочку,— у нее сессия в музыкальном училище. А она вместо того, чтобы заниматься фортепиано, плетет, негодяйка, косынку.
По тону не понять, осуждает она дочку или любуется ею.
— У нее как пойдет,— продолжает Римма Николаевна.— То не усадишь за подушку, то на улицу не выгонишь. Да это у всех так. Когда плетется, когда нет, как вот певцу, когда поется, когда нет. Но вообще-то работа по-настоящему идет только после четырех часов сидения. А дорывками не получится...
— Но зато если досидишь до конца,— тихо произносит Наташа,— кружево снимаешь с подушки с чувством облегчения и радости. Каждое кружево. Только старайся, и будет красиво. Обязательно. Не то что делаешь-делаешь иное что, а потом все чепухой оборачивается.
— Да, постарались прапрабабки,— смеется Римма Николаевна.— Любая девчонка по их следам может стать художницей.
Мысль эта приоткрывала тайну живучей притягательности всякого рода старинных рукоделий. Но Римма Николаевна частила дальше:
— В искусстве главное дело мастерство. Когда мы только учились, принесли нам показать свои кружева довоенные еще плетей бабушки Маношина, Миронова, Бочарова. Мы так и поникли: нам никогда не сделать такое. А сейчас понимаю, вполне обычная работа. Сегодня можно даже плести и покрепче, и рисунок тверже дать. Мои кружева,— продолжала Римма Николаевна,— висят в Тульском краеведческом музее. Не знаю, правда, есть ли там моя фамилия, ну да авторство меня не волнует.
Было удивительно слышать это в доме, если хотите, артистическом. Но, видно, фольклорное искусство смиряет чрезмерный пыл честолюбия...
Возвращаясь от Мудровых, иду берегом Оки. По мягкой тропинке у самой воды. Кривая лента реки залита полуденным солнцем. Но довольно прохладно. И мальчишки, ныряющие с моста, выскакивают на берег слегка ошалелые, долго потом прыгают на одной ножке. На пляже ни одного взрослого. Как в те годы, когда все отцы были на фронте, а все матери с утра до ночи в поле. Здесь на зеленых берегах и желтых песчаных плесах была общегородская детская. Сотням мальчишек и девчонок хватало места, чтобы купаться, ловить рыбу и раков, жечь костры, собирать резко пахнущую чесноком сергибку и молочник, стебель которого пропитан сладким и тягучим соком, загорать до радужного отлива на сгибах локтей... Все к десяти годам выучивались плавать: кто «по-собачьи», кто «вразмашку», а кто и «по-морскому». Варварские стили, конечно. Ни один белевец не стал пловцом-рекордсменом. Но не слышал я, чтобы кто-нибудь из детей утонул. А купались все. И река была судоходной. Впрочем, дело не в стилях. Когда еще не умевший плавать Сашка Новиков свалился с моста в О
ку, за ним, не раздумывая, прыгнул Ленька Сорокин, который был на два года постарше, подхватил его за волосы, прижал к свае и держал так, пока не подошла лодка. Наверное, каждый белевский мальчишка хоть кого-то, да «спас на водах»...
В детских играх укреплялась уверенность: что бы ни случилось, тебя не бросят. И с раннего детства зарождалась убежденность: нельзя бросать человека в беде, постыдно не прийти на помощь. Не на этой ли первооснове зиждятся исконные добродетели народного характера? Ока — большая голубая дорога белевского детства — течет в будущее из глубины веков. И кто же прав: философ, сказавший, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, или белевская песня: «А Ока бежит, не убегая»?
4. Осень. Закат. Запад
Манипулятор, десятками пневматических присосок удерживая на весу четырехметровые стальные листы, раздает работу головным агрегатам поточной линии. Компактные прессы выбивают тяжелые заготовки, которые потом накаляются до малинового сияния в термических камерах давильных станков и под неотвратимым ходом поршня превращаются в огромные стаканы тормозных цилиндров... Внушительная и не лишенная эстетической привлекательности картина. Да и слесари-наладчики вовсе не выглядят безликими и отчужденными «придатками машины». Плотный круглолицый Владимир Крюков не без апломба объясняет начальнику цеха, как нашли они со сменщиком причину сбоя. Виктор Патрушев явно озабочен: «Манипулятор сегодня какой-то себе на уме, не разберу, в чем дело». Люди обустраивают цех, как обживают дом, обкатывают станки, как объезжают коней. Но мысль о психологической несовместимости новейшей заводской технологии и оставшихся за проходной тихих улиц, старинной архитектуры и заливных лугов не оставляет меня.
— А зачем, собственно, городу Белеву Трансмашзавод? И что такое древний город Белев для Трансмашзавода? — спрашиваю я, отбросив деликатность, у директора предприятия Сергея Ивановича Плюханова. И вопрос мой не лишен скрытого умысла. Сергей Иванович — инженер современной формации. Тульский механический институт он окончил в 1971 году. Но главное, может быть, в том, что он местный уроженец. В сущности, от этого человека, знающего Белев через собственное и недавнее еще детство, больше, чем от кого другого, зависит теперь будущее старинного города.
Сергей Иванович с ответом не промедлил:
— Белев без Трансмашзавода будет стареть. Прежние наши предприятия малопривлекательны для молодежи. А мы за десять лет всего двоих отправили на пенсию. Молодежь и роботы подходят друг другу. Но Трансмашзаводу нужны не абы какие рабочие. Наше производство требует людей мастеровитых, смекалистых, смелых и к тому же артельных, дружелюбных и не подсчитывающих каждый свой шаг. Таких работников дает и будет давать Белев. Если останется Белевом. Его традиции не забава. Это технология формирования характера. У меня какая мечта? Чтобы завод и город стали бы в психологическом плане единым целым...
Подобный оборот разговора не показался мне таким уж парадоксальным. Белев по-настоящему стал расти и богатеть только после укрепления Русского государства и изгнания с верховьев Оки всяческих завоевателей. Когда здешние стрельцы да казаки стали мастеровыми, жизнестойкость, сметка и готовность идти на риск пригодились и в мирной жизни. Когда в силу своего географического положения Белев оказался на перекрестке торговых путей, он быстро стал богатым городом. А в Петербурге было учреждено Белевское поле, где торговали кожами, пенькой, солониной, гречихой с верховьев Оки. Для русской армии Тула ковала оружие, Белев готовил провиант. В 1778 году утвержден был белевский герб: на голубом поле ячменный сноп, охваченный пламенем. Но не от одних только горожан зависела история города. Пролегли стороной железные дороги от Москвы и Тулы на Орел и Киев, захирело судоходство на Оке. И остался Белев уездным центром сельскохозяйственной провинции. Потонул в яблоневых садах, оберегая свои трудовые традиции. Ведь только со стороны древние обычаи кажутся беззаботными празднествами. Но исторически даже карнавальные шалости на масленицу имеют глубокий подтекст. И вот что любопытно: все основные сезонные циклы традиционных празднеств приходятся на периоды, предшествовавшие самому напряженному, срочному и важному труду. Из труда и для труда родится народная традиция, и в этом ее непреходящее культурное значение.
