Впервые Петр I посетил Карлови-Вари в 1711 году. Его деятельная натура сказалась и тут: он знакомится с ремесленниками, приглядывается к их работе, даже принимает участие в строительстве дома. Об этом рассказывает бронзовая доска, находящаяся в коридоре курортного дома «Петр», и бронзовый рельеф. Оба посещения курорта Петром (второе состоялось год спустя) сказались на судьбе города: стечение русской и польской знати заложило основу международной известности курорта.
Еще одна доска в память о Петре установлена на доме «Орел». Его именем назван и один из проспектов Карлови-Вари.
11 ноября 1712 года, во время второго приезда, Петр удивил чехов своей удалью. По крутой тропе, проходившей среди густого леса, на неоседланной лошади, он поднялся на вершину Елени Скок. При этом, дабы подтвердить бесспорность своего успеха, царь собственноручно вырезал на стоявшем там деревянном кресте свои инициалы. Так это место вошло в легенду.
Впоследствии на месте царского молодечества был установлен бюст Петра I работы пражского скульптора.
Все четыре стороны света
На крыльце отчего дома сходятся все четыре стороны света. И все четыре поры суток. Сходятся и разворачиваются в чистую и полную стихию всех четырех времен года. И четыре раза надо приехать в этот город, чтобы в круговороте времени и меняющейся красоте места мог засветиться смысл действия, которое и есть жизнь...
«Бёлев, г., райцентр в Тульск. обл., пристань на р. Оке. Ж.-д. ст. 3-д по переработке с.-х. сырья. Изв. с 1147». Вот и все, что сказано в «Советском энциклопедическом словаре». Да больше пока и не надо. Ясно: это один из множества древних городов, которые возникли одновременно с Москвой. Которые вместе с Москвой укрепляли и украшали русскую землю, создавали и шлифовали национальный характер. И какую бы славу ни стяжал в веках тот или другой город, только вкупе судьба их составляет историю России.
Тот, кто здесь вырос, живет в ощущении единства времени, места и действия. Тому, кто сюда приедет, приоткроется, быть может, причина единения природы, истории и человека.
1. Зима. Полночь. Север
В родном городе хочется побывать неузнанным. Вместо шапки-невидимки была на мне полугодовая борода. И на заснеженной улице, среди непрестанно здоровающихся людей, вскользь обменивающихся новостями, ко мне обратилась только одна старушка, вся увешанная связками детских лапотков:
— Дедок, купи внукам на сувенир. За трояк отдам.
Середина января. Ясно. Воздух — мороз пополам с солнцем — чист и крепок. По въезжей улице, которую нет-нет да и назовут Верстовой, заиндевевшие лошади тянут розвальни, беговушки, подреза, съездки, не обращая внимания на КамАЗы и «Икарусы». Окраинные слободы Завырка и Паниковка по пояс в свежем снегу.
Старинный монастырь сверкает листовой медью шпиля и вытянутым крестом надвратной колокольни, с которой не сняты еще реставрационные леса. Это высшая точка окрестного ландшафта. И место первого поселения людей в городской черте Белева. На сто саженей вздымалась некогда круча над широкой плодородной поймой. С трех сторон омывали ее воды трех рек: Оки, Вырки и Белевы. С четвертой змеился крутобокий суходольный овраг. Удобное место для расселявшегося славянского племени вятичей. Здесь было покойно, богато, красиво.
Но наступило время, когда в верховьях Оки сошлись державные интересы Московского государства, Золотой Орды, Великого княжества Литовского, Крымского ханства, Польского королевства. Белев приходили «воевать» Батый и Витовт, крымский хан Давлет-Гирей и польский гетман Лисовский. Несколько раз деревянная крепость сгорала дотла. И снова вырастала в прежнем виде. Только в 1460 году монахи заложили здесь Спаспреображенский монастырь, который строился почти семьдесят лет. Позднее рядом с ним расположился Крестовоздвиженский девичий монастырь.
Сложившийся к первой половине XVII века архитектурно-культовый ансамбль был своего рода достопримечательностью тульско-орловских земель. Сюда заезжали в свое время даже такие чуждые клерикализму люди, как Иван Тургенев и Лев Толстой. Теперь это музейно-заповедная зона. Знатоков восхищает ажурная кирпичная кладка, образующая как бы двойной ряд нимбов по карнизу и фризу Спаспреображенского храма; удивляет северный фасад двухъярусного Крестовоздвиженского собора, инкрустированный многометровым крестом. Но есть еще нечто, подспудно воздействующее здесь на зрителя,— эстетический союз истории и географии.
Белевские монастыри подковообразно растянулись по крутой излучине Оки. Тонкие колокольни и угловатые соборы, не заслоняя друг друга, создают характерный силуэт, по которому Белев можно узнать среди тысяч других городов.
С севера, востока и юга заокской поймы видна фронтально развернутая панорама монастырей, как будто у них нет «вида сбоку». А если стоишь под стенами монастыря, видишь просторную долину Оки, что от горизонта до горизонта разостлана под кручей. И ни один холм не «застит», ни один проселок не теряется. И даже, удивительное дело, все лощины раскрыты глазу, словно они специально сориентированы на Спаспреображенскую церковь.
Если человек вырастает в Белеве, его самое яркое пейзажное переживание практически предопределено. Притом, что у каждого оно свое и неповторимое, а приходит случайно. У меня было так: забраться на купол церкви предложил Блудный (был у меня в шестом классе приятель с таким библейским прозвищем). По заваленным переходам и запыленным чердачным перекрытиям пролезли мы к пробоине в кровле. Выжавшись на дрожащих от напряжения руках, я ступил на покатую крышу и замер, потрясенный невиданной по широте и яркости картиной. Окоем был все такой же круглый с привычной синей щеточкой леса по краю неба. Но сколько же вмещал он теперь деревень, полей и лесных урочищ. «Кураково... Сестрики...» — узнавал я ближайшие деревни. «Боровна... Жабынь... Важенка...»,— показывал Блудный. Откуда-то он уже это знал. Взгляд мой стал петлять по извивам дорог, убегавших за отдалившийся горизонт ко все новым деревням, полям, урочищам, которые страстно хотелось увидеть сейчас же, немедленно.
Может быть, не случайно выходцы из Белева на вопрос: «Какой вам видится Родина?» — отвечают почти одинаково: «Река под городской стеной... Заливной луг... Синий лес на горизонте...»
Зимой очертания каменных громад жестки. Прозрачны сады и палисадники монастырского подворья. Реставрация видна как она есть — разобранные перекрытия, сугробы на папертях и новенькие кресты на куполах. Тропинка к Спаспреображенскому собору глубока и извилиста, как боевая траншея. По узким витым переходам с истертыми кирпичными ступенями поднимаюсь на звонницу. В углу прямо в сугроб брошен ранец с учебниками. Деталь для меня отрадная. Значит, как обычно, белевский мальчишка приходит сюда, чтобы искать подземный ход за речку, на спор ночевать в разрушенной церкви, а главное, лазить, со страстью лазить по стенам, проломам, подземельям и куполам. В сущности, здесь непрерывно действует фантастических размеров тренажер, который дает смелость и ухватистую силу, развивает глазомер, живость воображения и выдержку, в то же время исподволь приучая к гармоническим пропорциям архитектуры, приобщая к таинству истории. Неписаное право белевской улицы осуждает праздное любопытство взрослого к забавам и заботам мальчишек. Не без сожаления отказываюсь я от мысли разыскать владельца ранца и оставляю заповедную территорию детства нынешнему ее хозяину.
Прощальный взгляд окрест. Матовая белизна от горизонта до горизонта. Прямо внизу широкая лента Оки смутно угадывается, словно переметенная вьюгами дорога на север, к чернеющим вдали корабельным соснам Жабынского бора. Начинающиеся у реки главные магистрали города легли словно по меридиану — прямо на север. На белевских кручах их прямизна обернулась крутизной — раздолье для игр и катаний. Помнится, в гулкие от мороза январские ночи улицы, по старинке именуемые Уланова гора, Машина гора, Новая гора, выглядели как сплошная куча мала, скользящая по склону под уханье, хохот и выплески девичьих голосов. Тут главное — сани, конные сани, розвальни или дровни, но лучше всего беговушки на подрезах. Сани как-то чудодейственно сплачивали ребят и девчат. Дружно подтаскивали они какие-нибудь утлые розвальни к краю оврага, шумно рассаживались (девчат в середину!), с замиранием сердца отталкивались и летели вниз, управляемые только законом всемирного тяготения, который в конце концов ссыпал всю ораву в сугроб.
Снег в эту пору сухой, как песок, и нежный, как вода. На сиреневых полночных сугробах вскипали под юными руками фонтаны брызг, осыпая лица, плечи, платки, ушанки... Игра в снежки — грань удали и ухаживания. Когда, схватив «противника» за запястья, ты вдруг растерянно застываешь, ошеломленный неведомым ощущением мягкости и округлости человеческих рук, вовсе не похожих на привычно жесткие, словно сплетенные из ремней, руки твоих сверстников мальчишек. «Магия первого прикосновения», словно кромка берега между детством и юностью... И постепенно от общей компании отбивались то пары, то группы, уходившие на дальний Крылов бугор с салазками, в которых больше, чем двоим, и не уместиться.
