— Переодеть есть во что?
— Уже переодел.
— Хорошо. Но к вечеру опять будет подниматься… Антибиотики даешь?
— Чего это?
— Ну большие таблетки, через три часа…
— А… Те… Те даю.
— Нормально. На, пожуй. — Я сунула Ваське одно из двух яблок, которые дала мне Ирка. Обычно он припрятывал все, что я давала ему, а потом скармливал Жеке, но сейчас я смотрела на него, и он, нахмурившись, надкусил яблочный бок.
— Жеке еще есть, — сказала я. — Хорошо бы пюре сделать.
— Можно, — согласился Васька. — Прямо внутрях.
— Как — внутрях? — удивилась я.
— Запросто. — Васька снисходительно усмехнулся. — Мы в инкубаторе часто так делали. Яблоки там хоть и давали, а не укусишь. А помнешь — и пойдет. Дай покажу… — Васька положил надкушенное яблоко на ящик, забрал у меня второе и принялся быстро вертеть его в пальцах, аккуратно, но сильно надавливая на бока. На белой мякоти надкусанного яблока я заметила кровь.
— Отчего это, Васька?
— А! Пасть кровит, — равнодушно объяснил Васька, продолжая вертеть в пальцах яблоко. — И зубы шатаются. Но не болит нимало. Чухня!
«У Васьки цинга», — подумала я и сама удивилась тому, как спокойно я это подумала.
Еще совсем недавно эта фраза была бы для меня с тремя, нет, с десятью восклицательными знаками. Потому что цинга — это что-то из позапрошлого века, из экспедиции Колумба и капитана Кука… А сейчас мне вполне хватило одной точки. И еще почему-то вспомнились голодающие дети из Африки. И именно в этот момент я отчетливо поняла, что они действительно есть. Раньше я смотрела на фотографии в газетах и картинки в журналах, но вроде бы не понимала, что это на самом деле. Хотя какая связь между Васькой и африканскими негритятами?
— Надо иголки еловые заваривать и пить это, — посоветовала я. — Тогда пройдет.
— Была нужда! — фыркнул Васька.
— Знаешь, а в Африке каждый год миллион детей умирает. От голода, — сказала я.
Васька внимательно посмотрел на меня, задумался, почесал ногтем за ухом и серьезно сказал:
— У нас меньше, наверное.
Мне отчего-то вдруг стало холодно, по спине поползли мурашки. И еще я четко представила себе этот миллион голодающих детей, которые умрут в этом году.
— Брось, — сказал Васька, внимательно наблюдавший за выражением моего лица. — Не думай. Нимало не думай. А то крыша поедет. Если обо всем думать, что видал, да еще и про Африку, то обязательно поедет. Брось!
— Не могу! — пожаловалась я.
— Ну тогда вот картохи почисти. И пюре енто соскреби. Оченно помогает! — усмехнулся Васька, протягивая мне яблоко.
После Васькиных манипуляций оно стало мягким, как вата, а внутри явно прощупывался стержень.
— Здорово! — удивилась я и, надорвав кожицу, стала счищать пюре в подставленную Васькой кружку.
— Темно уже. Домой иди. Хватятся, — сказал Васька, вернувшись с улицы.
— А вы?
Чего мы? — Васька пожал плечами. — Маленькие, что ль? — И тут же губы его некрасиво сморщились и, словно бы против воли выталкивая из себя слова, он спросил: — А если худо совсем будет, что делать?
— «Скорую» вызывай, — твердо сказала я.
— А поедет сюда?
— Конечно, поедет. Встретишь только.
— А его как же оставить?
Я задумалась. Одному Ваське и вправду не справиться с больным Жекой. Значит, надо либо сейчас вызывать «скорую», либо…
— Я остаюсь, — сказала я и поплотнее уселась на ящике, демонстрируя серьезность своих намерений.
Чего — остаюсь? — глупо улыбнувшись, спросил Васька, но по его лицу было видно, что он все понял.
— Здесь остаюсь, на ночь. Сегодня тяжело будет. Если обойдется, то дальше легче. Ты справишься.
Улыбка медленно сползла с Васькиного лица, сменившись «предкриковой» мрачностью.
— Ты чего, совсем, что ли?! Твои предки милицию на ноги подымут! Заложить нас хочешь, да?! Катись отсюда!
— Вали! — поправила я и улыбнулась. Сказать по правде, через силу. — Я им сейчас позвоню, скажу, что все в порядке и чтобы не искали. Подожди.
Я набрала номер телефона, слушала гудки и смотрела, как дрожит в моих руках телефонная трубка.
— Мама! — быстро сказала я, услышав знакомый голос. — Я сегодня не приду ночевать. Так нужно. Есть люди, которым нужна моя помощь. Не ищите меня и никуда не звоните. Я приду завтра, после школы. До свидания. — Я быстро положила трубку и мокрой ладонью вытерла мокрый лоб.
Всю ночь Жека бредил. Васька бегал за водой, я меняла компрессы и поила Жеку чаем с лимоном. К утру Васька тоже начал нести какую-то чушь, а я сидела и вспоминала, заразная ли болезнь воспаление легких. Спать мне почему-то совсем не хотелось.
Когда рассвело, Жека затих, температура упала, и дыхание стало почти нормальным.
— Смотри, кажется, кризис был. Теперь на поправку пойдет, — весело сказала я Ваське.
Васька как-то странно и сумрачно на меня поглядел, повалился на матрац и почти мгновенно уснул. Я поправила на Жеке одеяло, взяла портфель и пошла в школу.
* * *
После уроков я на минутку забежала в «полосу», хотя и была почему-то уверена, что там все нормально. Все и было нормально. Жека улыбался мне, Васька раздобыл где-то стакан густого, как лимонный сироп, бульона и теперь взбалтывал в нем начинку из двух принесенных им же пирожков с мясом. Я выгрузила из портфеля три морковки, два Иркиных яблока и, спотыкаясь на каждом шагу, поплелась домой.
Черные сараи, серый асфальт, бензиновые лужи, коричневые мокрые деревья… Я вспомнила, что вот уже много дней ни во что не играла.
— Какие уж тут игры! — вслух, немного любуясь собой, вздохнула я и посмотрела на низкое серое небо.
Начинал накрапывать дождик. И мне вдруг страшно захотелось, чтобы уже была весна, чтоб на земле росла трава — влажная и упругая. Чтоб деревья шелестели листвой и прятали от дождя, а на этой вот помойке выросли лопухи с бархатной изнанкой листьев и лиловыми цветами расцвел чертополох. Я представила себе, как Жека делает из репьев корзиночки и складывает в них желтые солнышки одуванчиков. «Если не умеет — научу!» — подумала я, подходя к своему парадному. Поднимаясь по лестнице, я старалась вспомнить, как пахнут одуванчики. И пахнут ли они вообще?
Дверь мне открыла мама. Она была в испачканном мукой переднике, руки держала на весу, а под длинные ногти забилось тесто. Вообще-то мама умеет печь пироги, хоть делает это очень редко, но сейчас явно пекла. Зачем? Наверное, чтобы успокоиться. Я, когда нервничаю, тоже иногда пол подметаю.
— Я спать пойду, ладно? — сказала я маме. — А уроки — с утра… И, пожалуйста, не расспрашивай меня ни о чем. Я все равно ничего не скажу.
Главное — это лечь до того момента, когда на сцене появится бабушка. Хотя в кровати от нее, конечно, не спрячешься… Может быть, закрыться в ванной? Нет, не годится: начнут стучать, шум, крики… Я поежилась и как-то вдруг почувствовала, что очень устала.
Мама молчала, а бабушка все не появлялась. Наверное, ушла куда-нибудь. Я вздохнула с облегчением, и вздох сам собой перешел в зевок. Потом я дошла до кровати, и мама наконец что-то спросила у меня. Я что-то ответила, раздеваясь, потом отвернулась к стене…
Проснулась я оттого, что услышала голос нашей классной руководительницы. Сначала я подумала, что вижу ее во сне, но потом поняла, что голос доносится из-за стенки вместе с голосами мамы и бабушки. Я лежала не шевелясь, ухом к стене, и слышала почти каждое слово.
— Да, все это очень сло-ожно, — говорила Нина Сергеевна, и я представила себе, как она округляет губы на слове «сложно» и одновременно постукивает по столу мизинцем. — Возраст сложный, семейные рамки становятся тесны, а улица полна соблазнов…
— Помилуйте, какие соблазны! — Это вскрикнула мама. — Ей ведь только тринадцать исполнилось!
— Всякие бывают соблазны, всякие… — вздыхает Нина Сергеевна. — Вы себе и представить не можете. Поверьте моему педагогическому опыту… К тому же акселерация…
— Позвольте, какая акселерация! — Это вмешалась бабушка. Ее слышно хуже всех. Наверное, она сидит у окна. — Ольга — нормально развитая тринадцатилетняя девочка. Это я вам говорю как врач…
— Но я имею в виду не только и не столько физическое развитие, — возразила Нина Сергеевна. — Интересы, потребности… Вы бы послушали разговоры девочек-семиклассниц… Меня, немолодую уже женщину, порой оторопь берет… Откуда?!
— С Ольгой что-то происходит, — упрямо, видимо возвращаясь к началу разговора, сказала мама.
— Несомненно, — согласилась Нина Сергеевна. — Скандал в детдоме… Теперь вот не пришла домой ночевать… И вообще… Я сама заметила, что она изменилась. Стала резче, грубее… злее, что ли…
— Я этого не заметила, — вставила мама.
— Я — педагог, — гордо сказала Нина Сергеевна. — Мне положено замечать… Вот недавно учительница литературы на уроке говорит: «Митрофанушка Фонвизина — символ невежества и скудоумия». Ира Смирнова, сложная такая девочка, встает и говорит: «Я не согласна!» С чем она, спрашивается, не согласна? Дискуссии дискуссиями, но есть ведь вещи вполне однозначные… Учительница так и сказала. Тут вскакивает Ольга и заявляет: «Если бы все думали так, как вы, то нам на литературе проходить было бы нечего!»
