Егор тронул вожжами лошадь.
— Счастливого пути, кум, — напутствовал Илья. — Без дуба и не ворочайся. Чтоб на парусе прибартыжал[18].
— Хоть бы сеточки поганенькие удалось купить, а уж про дуб помалкивай! — уже за воротами крикнул куму Егор, тая под показным равнодушием острое волнение при мысли о дубе.
Весь путь до самого Рогожкино Егор думал о купле дуба, то радуясь приятно-теплому ощущению кушака, под рубахой, то снова впадая в беспокойство.
Он вырвал у Аниськи кнут, подхлестывал взятую у Спиридоновых лошаденку. Ему казалось, что он может опоздать, и торги начнутся без него…
Просторный двор рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова гудел, как встревоженное шмелиное гнездо.
Над песчаной отмелью, опираясь на добротные сваи и каменные, вгрузшие в землю столбы, стояли тесовые пристройки и рыбные амбары. От весеннего донского разлива, от азовской, нагнетаемой низовкой волны, часто подмывающей ярко раскрашенные домики рогожкинских рыбаков, надежно оградил себя Кузьма Петрович.
Съехавшийся к нему рыбачий люд, обилие подвод, каюков и баркасов у берега создавали впечатление азартной ярмарки. На берегу и у растворенных сараев толпились елизаветовские, кагальницкие, синявские и приморские рыбаки. Бойкий нижнедонской говор сливался с напевным и мягким украинским. Говор был разным, но все говорили об одном — о рыбе, о снастях, о прасолах. Здесь совсем почти не упоминалось о хлебе, о земле: земля лежала здесь униженная, истоптанная подковами сапог, смешанная с рыбьей слизью и чешуей. Рыба вытеснила все. Казалось, даже солнце здесь пахло рыбой, крепким настоем нагретой смолы и соли.
У заново выстроенного сарая, служившего складом для шаровских трофеев, топорщилась сваленная в беспорядочный ворох рыбачья утварь. Возле развешанных неводов, бредней и мелких сетей, у берега, где, как лошади на привязи, сгрудились каюки и баркасы, толпились рыбаки. Некоторые уже облюбовывали себе кое-что из добра своих неудачливых товарищей, на глаз оценивали вещь, некоторые по следам пуль узнавали свои каюки и, хмуро потупляя взгляды, отворачивались, думая какую-то никому неведомую горькую думу.
У склада стоял голый стол, огражденный барьером из парусных рей. На столе лежали счеты, ящик и деревянный молоток. У стола толпились Неразговорчивые пихрецы. Среди них особо выделялся своим щегольством и уродливой губой вахмистр Крюков. Он был одет лучше всех: новые объемистые шаровары из тонкого сукна свисали пустыми торбами над голенищами шевровых, слепивших черным глянцем, сапог. Золотая цепочка с многочисленными брелоками, свисая полукружьем из-под гимнастерки, тянулась к карману, откуда Крюков, хвастаясь перед присутствующими, поминутно вытаскивал массивные серебряные часы. Алая фуражка сидела на черночубой голове вахмистра особенно молодцевато.
Аниська, слонявшийся с Васькой тут же, встретился глазами с Крюковым, теперь заклятым своим врагом. Вахмистр вызывающе насмешливо кивнул Аниське. Тот не ответил на улыбку, злобно сузив глаза, прошел мимо барьера.
Все уже было готово для торгов, но торги еще не начинались: ждали Шарова, который должен был приехать из Елизаветовской. Украдкой озираясь на кордонников, Аниська отошел к берегу, где, уткнувшись носами в отмель, плотным строем стояли каюки, и сразу отыскал среди них свой старый каюк, отобранный Шаровым в Дрыгино. Аниське захотелось прошептать ому грустное приветствие, как близкому с детства другу. Он издали, по-хозяйски, осмотрел его и нашел много обидных изъянов. Чья-то равнодушная рука поснимала заново отструганные сиденья, а на их место приладила источенные сыростью трухлявые планки. Не было одного из ясеневых кочетов[19], вставленных перед отъездом в запретное, и весла были чужие, видимо, очень тяжелые, не такие, какие любил Аниська.
Аниська отвернулся от каюка, сказал подошедшему отцу:
— Вот он, папаня, видал?
Егор равнодушно, даже как будто с неприязнью, скользнул по каюку взглядом.
— Про старое, парнище, забывай. На такой посуде теперь не срыбалишь. Вон куда надо румпель держать. Идем-ка послушаем, что люди говорят.
Отец и сын подошли к рыбалкам. Нахлобучив на висок шапчонку, Кружил между ними Емелька Шарапов. На Егора он даже не взглянул, зная, с какой суммой денег он мог приехать на торги. Его интересовали только соперники в предстоящей купле.
Два, с крепкой оснасткой, баркаса приковывали к себе общее внимание. От них не отступали с самого утра, о них говорили с завистью и надеждой.
— Хорошую игрушку подцепил Шаров, подрезал кого-то а копеечку.
— Кому-то достанется. А ясно — тому, кто не с порожним карманом приперся.
— А хозяин тут?
— А вон — не видишь? Мержановский крутий какой-то.
Рыбаки сочувственно кивали в сторону высокого вислоусого украинца по фамилии Прийма.
Прийма стоял в сторонке, разговаривая с односельчанами, о показной небрежностью озирался на свой еще новый дуб.
Аниська, равнодушно насвистывая, прошелся раз-другой мимо разговаривающих.
— Никогда не допустю, шоб мий дуб до кого-сь перейшов. Переплатю, с потрохами вырву, а его заберу, — говорил Прийма рокочущим басом. — Я на ним дуби возле самого шаровского носа крутил. Так я его виддам?
— Кому Шаров захочет, тому и отдаст, — возразил другой мержановец, не замечая проходившего мимо Аниськи.
— Не виддам я, — с мрачным упорством твердил Прийма, потрясая словно отлитым из чугуна кулаком, — нехайсо мной поборются грошами. Я знаю, Шаров гроши любе. Знаю рыжу собаку, чего вона хоче.
Аниська подошел к отцу опечаленный.
— Про номер первый забудь, папаня, — кивнув на облюбованный дуб, сказал он и передал речь мержановца.
— Неужто перебьют? — забеспокоился Егор.
— Не даст мержановец. Под меньшой надо прицениваться. И то как бы Полякин не перекрыл.
Егор сердито почесал в затылке.
— Вдвоем набавлять будем, а дуб заберем. До сотни догоним — видно будет.
Зашлепала о берег волна, с шумом и клекотом подвалил к причалу заново окрашенный щеголеватый катер «Казачка».
По сброшенному мостику твердой походкой сошел на берег Шаров.
Рыбаки почтительно расступились, напирая друг на друга. Аниська стоял впереди всех, с волнением следил за приближением полковника. Шаров шел, поблескивая голенищами франтоватых сапог, выставив вперед золотисто-рыжую, долотом торчавшую бородку.
Аниська недоумевал, почему человек, так — жестоко расправляющийся с рыбаками, был так спокоен и смело, словно и не помнил о своей жестокости, смотрел на тех, кто больше всего терпел от него и копил против него злобу.
Шаров властно оглядел толпу, поздоровался густым басом:
— Здорово, станишники!
— Здравия желаем, ваша… родия! — порознь, но громко, как в строю, ответили рыбаки.
— Здоровеньки булы! — после всех выкрикнул из задних рядов уже успевший подвыпить Прийма.
В сопровождении вахмистра и станичного атамана Шаров прошел в дом Коротькова, уже подготовленный к приему почетного гостя. Пробыл он там недолго и в сопровождении льнувших к нему атаманов и прасолов вернулся на берег.
— Господа рыбаки! Сейчас начнутся торги. Сми-р-р-на! — скомандовал станичный атаман.
Толпа притихла.
Шаров стоял за столом, нетерпеливо морщась, медленно поводя головой, начальнически оглядывал рыбаков. Рядом с ним в позе телохранителя вытянулся вахмистр Крюков. С напыщенно-глупым красным лицом сутулился сбоку вахмистра тучноватый атаман Баранов. Чуть поодаль, сгрудившись в особую группу, тихо переговаривались Полякин, Коротьков, Шарапов и другие богатеи.
Упершись руками в стол, Шаров сердито крякнул, дав этим понять, что собирается сказать речь.
Люди затаили дыхание.
— Господа казаки! — властно и отрывисто заговорил Шаров. — Сейчас начнется аукционная продажа рыболовного имущества! Это имущество отобрано у рыбаков, которые осмелились переступить узаконенные границы лова и рыбалить в заповедных водах. Да-с! Заповедные воды — это места, данные нам самим богом! Они неприкосновенны. Их границы утверждены высочайшим именем. И вот находятся негодяи, которые посягают на места, освященные рескриптом самого государя! — Шаров побагровел, теряя плавность речи. — Что должно делать с имуществом подобных нарушителей?! Как поступать с ворами? С расхитителями богатств Области войска Донского? Что-с?! Беспощадно расправляться! Как с ворами! Как с преступниками! Как с расхитителями государственной казны!
Шаров тяжело дышал, пальцы его, вцепившись в стол, побелели.
— Господа! Среди присутствующих здесь рыбаков много казаков. Да-с! И не стыдно ли казаку принимать на себя кличку вора? Когда ворует хам — это ясно-с! Но когда — казак? Нет. Позор казаку, который становится вором! Позор, господа казаки!
