Я узнал его! Это был Вовка Земсков.
И тут, словно прорвавшись сквозь невидимую преграду, на меня хлынули городские шумы: шаги прохожих, металлический скрежет трамваев, шелест автомобильных шин. Эти звуки оглушили меня, но самым громким казался стук сердца, которое заколотилось вдруг часто и нервно. Я машинально сделал шаг к фургону, но человек уже влезал в черный прямоугольник дверного проема. Исчезла узкая, искривившаяся и какая-то беспомощная спина, и все. Милиционеры влезли вслед за ним и захлопнули дверцу; фургон сразу тронулся с места. А я стоял и смотрел на маленькое зарешеченное оконце в задней дверце фургона, пока машина не свернула в Конюшенный переулок.
Площадь была наполнена звуками и солнцем, и мне нужно было идти, но я стоял и смотрел в переулок, в котором скрылся фургон черно-серого цвета с тускло мерцающей железной решеткой внутри. Вдруг стало холодно, и я медленно направился к другой двери милиции. Там, на втором этаже, в коридоре меня ждал мой друг Кирка Синицын. Я шел и думал, говорить ли ему о том, что увидел и подумал. И я решил, что скажу сразу.
Я взбежал по лестнице, вошел в короткий боковой коридор и сел на свой стул рядом с Киркой, который все так же, облокотившись на колени и подперев кулаками лицо, смотрел на дверь с табличкой. Я ждал, пока успокоится дыхание, а сам все думал об этом фургоне, в котором только что увезли Земскова, и уже открыл рот, чтобы сказать об этом Кирке, но тут дверь с табличкой отворилась и лейтенант-автоинспектор назвал первые фамилии. И все сразу зашевелились, кто-то кашлянул, кто-то шумно вздохнул; зашелестели страницы «Правил движения». Кирка тоже достал из-за пазухи такую же брошюру и стал просматривать. А я знал, что все равно сейчас не смогу сосредоточиться, и не стал доставать свои «Правила», но Кирке решил не мешать.
Лейтенант-автоинспектор называл все новые и новые фамилии, но до нас было еще далеко. Люди как-то суетливо проскальзывали за белую конопатую дверь с табличкой, а когда выходили обратно, то по их лицам можно было узнать, что произошло. Сдавшие экзамен ошалело и счастливо улыбались и твердым шагом уходили из коридора; провалившие были растеряны и подавлены.
Вышел пожилой мужчина, сидевший до этого рядом с нами. Он тихо притворил дверь за собой, грустно взглянул на нас и безнадежно махнул рукой, потом надел плоскую кепку и пошел к выходу.
Я смотрел ему вслед и чувствовал, как потеют ладони и от страха сохнет во рту… Что же будет с нами, если этот опытный старый шофер не смог пересдать?
Я взглянул на Кирку. Он скорчился на стуле, нижняя губа была прикушена так, что даже побелела. И я вдруг представил себе, как мы выйдем отсюда, придавленные неудачей, по-стариковски шаркая ногами… Нет, я не мог позволить себе думать об этом. Мы не имели права провалиться на этом экзамене, потому что слишком много людей надеялись на нас, верили.
Я встал со стула и подошел к окну.
С высоты второго этажа Конюшенная площадь казалась необычно просторной. Солнце уже ушло вправо, и лишь косые красные лучи освещали фасад и ворота таксомоторного парка, а выпуклая мостовая из квадратной брусчатки была ровного серого цвета.
Неслышно проносились легковые машины, изредка со скрежетом проезжали трамваи. И ничего не напоминало о том, что час назад черный железный фургон с решетками увез отсюда Вовку Земскова.
Люди шли по своим делам, был обычный летний день, и слева, за каналом Грибоедова, в мелкой свежей листве стоял Михайловский сад — сад нашего детства. Я представил себе, как сейчас там по аллейкам бегают малыши и на скамьях сидят мамы… И вдруг я отчетливо понял, что наше детство кончилось! Что эта дверь с табличкой и есть тот самый поворот, который виделся мне в мечтах. И за этим поворотом начинается наша с Киркой взрослая жизнь.
Я отошел от окна и сел рядом со своим другом. Я хотел рассказать ему о своих мыслях и о том, что видел, как увозили Земскова. Но в это время вышел автоинспектор и назвал наши фамилии.
Конец.
