– Подкрепления не будет, инспектор.
– Господи, Матера!
– Вы знаете, где мы с вами сейчас? Вы знаете, почему это место называют Альтернативным театром? Потому что это самовольно занятый район, им управляют независимые. Комиссар говорит, что не станет посылать сюда полицейских, – стоит им показаться, как начнется светопреставление.
– Какого хрена, Матера! Ведь Игуана здесь!
– Комиссар говорит – нужно еще убедиться, существует ли он в самом деле, этот Игуана. Так что никакого подкрепления. Только вы, я и Саррина, он уже в зале, сразу за занавеской.
Грация сжимает мне руку, почти тычется губами в ухо, и я втягиваю голову в плечи из-за охватившей меня дрожи, а она говорит со мной и решительно толкает к грубому, густому запаху ткани, который обволакивает все более близкие звуки саксофона.
– Не бойся, – шепчет она, – сейчас мы поищем парня в наушниках, потом я подведу тебя поближе, и Саррина заставит его заговорить. Если ты его опознаешь, если это и есть наш человек с зеленым голосом, мы с Матерой его арестуем и уведем. Будь спокоен. Опасности никакой нет. Тебя он даже и не заметит. Главное – найти парня в наушниках, и тогда… вот дерьмо!
Грация опустила руку, и занавеска, отделявшая театральный зал от бара, хлестнула ее по щеке. Она заморгала, стараясь как можно быстрее привыкнуть к темноте, но их уже разглядеть успела. По меньшей мере троих, под синей лампочкой у пожарного выхода справа. Еще один прислонился к стене слева, едва различимый в свете, что просачивался из приоткрытой двери туалета, и две девицы у стойки билетерши, под красной лампочкой. И позади, в баре: один оперся спиной о стену, оклеенную афишами, в пальцах – толстый косяк; другой присел на корточки под надписью, выведенной спрей-краской, и гладит пса. Все с наушниками, на шее или в руках: тонкие перемычки, сами наушники круглые, длинный перекрученный провод болтается просто так или сунут в карман.
– Мы здорово прокололись, инспектор, – сказал Саррина. – В кинозале, там, сзади, показывают фильм с синхронным переводом. Но поскольку фильм сегодня паскудный, многие сорвались с места и перешли сюда. Забыв вернуть наушники.
Зал Альтернативного театра в Болонье – небольшой амфитеатр из бетонных ступенек, которые спускаются полукругом к деревянному помосту. Помост освещен прожекторами; между колоннами, за которыми скрыт короткий повышающийся проход, кое-где мерцают огоньки, но зрительный зал всегда погружен в чуть ли не кромешную мглу, где едва различаются черные силуэты, пустые места, какие-то движения. И даже в этой густой и плотной тьме, к которой никак не привыкают глаза, можно разобрать, что в театре полно народу, как и везде по вечерам в Болонье.
Они играют здорово. Труба, горячая, насыщенная, выдувает круглые ноты, как радужные пузыри, которые лопаются вокруг. Контрабас дрожит внутри меня, аккорд за аккордом, и звуки фортепьяно скользят, легкие-легкие, словно собираясь удалиться на цыпочках. Ударные – плотное звяканье тарелок, такое плотное, что, кажется, можно облокотиться о него, как о подоконник. Саксофон, который я слышал раньше, пропал, замкнулся в упрямом молчании.
Би-боп. Быстрая мелодия, которой я не знаю.
Мне нравится.
Хочу сказать об этом Грации, но чувствую, в каком она напряжении. Она издает влажный вздох, почти рыдание, потом хватает меня за руку, проталкивает вперед.
– Ну и черт с ним, пошло все в задницу, – говорит она, – мы все равно его найдем.
– Прости, пожалуйста, у тебя нет сигаретки?
– Нет, к сожалению, эта последняя.
– Извини… ты не знаешь, кто сегодня играет?
– Марко Тамбурини и новая группа. Я знаю только саксофониста, Мауро Мандзони.
– Извини… ты не знаешь, какой фильм сегодня показывали?
– Суперклассику… восстановленный вариант «Угетсу Моногатари», режиссер Мизогучи…
– Извини… ты не знаешь, где здесь туалет?
– Там.
– Там – это где, прости, пожалуйста?
– Ты что, не видишь? Вон, на двери написано… вот же, вот.
– Извини… ты, случайно, не брат Мирко?
– Я? Да нет… а что, мы знакомы? Как тебя зовут? Эй, погоди-ка, погоди… как тебя зовут?
– Извини… ты не знаешь, который час?
– А? Как тут разглядишь, в такой темнотище…
Уцепившись за край ее куртки, я проталкиваюсь следом за Грацией через толпу. Время от времени она останавливается и что-нибудь спрашивает то у одного, то у другого.
Я слушаю.
Желтый голос, резкий, жидкий и тягучий, слоги липнут один к другому.
Красный голос, толстый, полнокровный. Низкий, жирный. Густой.
Синий голос, вылущивающий «з»: они отрываются от початка, зудят, бледнея, почти превращаясь в «с».
Оранжевый голос, кислый, как лимон, как дикий апельсин, от которого сводит горло и появляется оскомина во рту.
Лиловый голос, приглушенный, манерный, назойливый, как легкая лихорадка, от которой ломит кости, которая никак не проходит.
Розовый голос, тонкий, свистящий: он исходит из глубины горла и медленно выскальзывает изо рта, капает с губ, словно тягучий сироп.
Я слушаю.
Если не опознаю голос, дергаю за полу куртки один раз, и мы проходим вперед. Если не уверен, дергаю два раза, и Грация задает еще вопрос. Если это будет он, надо дернуть три раза, быстро и решительно.
Красные, синие, розовые голоса.
Голоса оранжевые, серые и коричневые.
Желтые голоса.
Лиловые.
Даже зеленые голоса. Но того голоса нет.
– Хочешь?
Грация сунула бутылку прямо в лицо Симоне, который недоуменно поднял брови.
– Извини. Это пиво. Хочешь глотнуть?
– Нет, спасибо.
– Может быть, он еще не пришел. Может быть, он вообще не придет. Может, он сидел в сортире, когда мы ходили по коридору; шлялся в коридоре, когда мы вышли в бар; торчал в баре, когда мы вышли в сортир… может быть, он затаился в амфитеатре и молчит как рыба. Но если он здесь, я его найду. Как только концерт закончится и зажгут свет, я его найду и арестую.
Они пристроились на бетонном бортике у самой стены. Присели на корточки, уперев в пол напрягшиеся ноги и прислонившись прямой спиной к стене; Симоне, чувствовавший себя менее уверенно, еще и держался руками за бортик. Поза была неудобная, разве что не на ногах, разве только это, а так жутко неудобно. Но отсюда было видно, кто входит и кто выходит; и всякий, кто входил и выходил, чуть не спотыкался об их торчащие ноги, и, если у него были наушники, плеер или хотя бы берет, натянутый на уши, Грация просила сигарету, все время просила сигарету, потому что уже не знала, что придумать, а Симоне слушал. Потом она тушила сигареты о стену и складывала под вытянутые ноги: ведь она, Грация, даже и не курила вовсе. Вначале, когда она только уселась у стены и помогла Симоне примоститься на бортик, подошел Саррина и спросил, не хочет ли Грация пива. Принес тайком, пряча за спиной, быстро передал, слегка нагнулся и зашептал торопливо:
– Нас раскусили. Один из независимых, который был арестован за нападение на книжный магазин Фельтринелли, узнал меня и Матеру. Так что мы постоим снаружи, иначе все вообще полетит к чертям.
– Ты точно не хочешь?
– Нет, спасибо. В самом деле.
Грация приложила губы к горлышку бутылки и запрокинула голову. Сделала большой глоток, в уголках рта осталась пена, и Грация вытерла губы тыльной стороной ладони, которая тотчас же заблестела. Девушка закрыла глаза, положила щеку на раскрытую ладонь и со вздохом оперлась локтем о колено. Как она устала. Вспотела, устала. Вот бы снять куртку, вылезти из джинсов, сбросить башмаки и кинуться под душ. Встать под холодную струю, повернуть голову, и пусть вода затекает прямо в череп, через ухо. Вот бы поехать в отпуск. Вернуться в Лечче, к своим, купаться в море. Пойти на пляж, оставить Симоне в тени навеса, а самой поскакать к морю по белому песку, припекающему подошвы.
Симоне. Обычно, когда к ней приходили такие мысли, когда она думала о своем пляже, то всегда представляла себе Витторио, как он нежится на солнышке рядом с ней, растянувшись на песке, подложив скрещенные руки под голову. Она приглашала Витторио всякий раз, когда ездила домой, но он всегда бывал занят, и оставалось только воображать, как она зарывает себе ноги в песок, поворачивается и смотрит на него, а он приподнимает голову и улыбается. А тут на месте Витторио она вдруг увидела Симоне, и на какое-то мгновение чувство вины затмило этот образ. Симоне, Витторио… а почему, собственно, Витторио? Почему всегда он? Витторио сейчас здесь нет, его никогда нет рядом. Охваченная внезапной яростью, она зажмурилась еще крепче. Симоне. Симоне на пляже рядом с ней.
Она глубоко вздохнула, но вместо соленого запаха моря ощутила сладковатый, едкий дух конопли. Быстро открыла глаза, вперила взгляд в темноту – надо искать Игуану с зеленым голосом и с наушниками. Сделала еще глоток пива, пена потекла по круглому подбородку. Надо искать. Потом приложила затылок к холодной стене и снова закрыла глаза.
