чиньские же глиняные чашечки с росписью, а к ним — пару плошек с вареньем и блюдо с пирожками, накрытое рушником. Деревянные, потемневшие от времени простые ложки и глазурованные керамические тарелки с росписью ягодами и листочками на этом фоне уже почти не цепляли взгляд.
— И что вы о них думаете?
— Что тут люди, что там — люди, — философски ответил священник от печки. — По форме вроде и разное, а чуть подковырни — добродетели да грехи общие. Но я думаю, вы и без меня о том прекрасно знаете, верно? Из офицеров же, по всему видать.
— Пожалуй, — не стал отрицать Косоруков. — Люди, не псоглавцы сказочные.
Тому, что чай священник заваривал по-чиньски, в глиняном чайничке, Дмитрий уже не удивился. И большой ложке варенья в чай, святотатственной с точки зрения соседей, — тоже.
— Так, стало быть, вас интересует Шалюков, — отец Алексий сам вдруг вернулся к изначальной теме, когда гость решил, что его вопрос уже забыт, и собрался в очередной раз напомнить. — Тайну исповеди вы понятно к чему вспомнили, но тут мне и выбирать не придется: никто каяться в убийстве не приходил. Сам покойный тоже никогда не исповедовался, его сложно было назвать набожным, а прихожанином он был от ума, не от сердца.
— Что вы имеете в виду?
— В церковь приходил, потому что положено и прилично, а не оттого, что тянет. Знаете, как бывает? Один человек — в церкви дай Бог на Пасху или на Рождество появится, что священнику сказать — толком не знает, среди икон одну только Богоматерь без подсказки признает. Но по духу добрый христианин, заповеди не как повинность исполняет, а живет ими и даже и представить не может, как иначе себя с людьми держать. А бывает другое, вот как Антон Петрович, упокой, Господи, его душу. Что там у него внутри — неясно, сундучок с секретом, а секрет тот черный и недобрый, но вид имеет благообразней большинства. Все обряды в точности блюдет, крестится ровно столько раз, сколько велено, и ни единым больше, святую воду аккуратно принимает. Непременно у меня фляжку брал и утром, натощак, по ложечке, словно микстуру, пил. Только сердце — глухое-глухое, о другом думает.
— Боюсь, это немного не то, что может помочь в поисках его убийцы, — осторожно ответил Дмитрий. Характеристика была понятна и прежний образ дополняла неплохо, но интересовало его другое.
— Да, наверное, но больше я ничего не могу вспомнить, — удрученно признался священник. — Он ни с кем не ссорился, не разбивал сердец…
— Может быть, шантаж?
— Не тот, за какой могли бы убить, — заверил отец Алексий. — Он был слишком осторожен, прижимист, но не жаден, а больше я ничем помочь не могу. Впрочем, могу дать один совет, но я почти уверен, что вы примете его в штыки и не воспользуетесь.
— Бросить это дело? — хмыкнул Дмитрий.
— Нет, зачем же? Полдела бросать — дурное, — возразил священник. — Обратитесь к Джие.
— Джие? — растерянно переспросил он. — Кто это такой?
— Такая. Джия, наша ведьма. Ну что вы так в лице переменились? — смутился он. — Вот еще пирожок возьмите… Она многое знает и кое-что может, а раз у вас все равно других вариантов нет, то почему бы не сходить, верно? Хуже-то не будет. Точно вам через столько времени, конечно, даже она ничего не скажет, но вдруг поможет.
— Священник советует мне обратиться к ведьме, — пробормотал Дмитрий, задумчиво глядя в чашку. — Я с ума сойду с этим городом.
— Бросьте, ну вы же сами были чародеем, чем вас так ведьма поразила? — попытался вступиться за свою протеже отец Алексий.
— И чем она мне поможет? На картах погадает или куриных потрохах? — поморщился охотник. — Чары — это точная наука, а ведьмы… Шарлатанство для доверчивого простого люда.
Священник не стал спорить, только глубоко вздохнул и удрученно качнул головой, сделал глоток чая и тихо заметил:
— Я же говорил, вам этот совет не придется по душе. А больше я ничем помочь не могу. Разве что еще чаю?
— Не откажусь, — кивнул Дмитрий.
Отец Алексий, конечно, был не менее странным, чем весь остальной город, однако чай у него и правда был хорош.
Глава 4. Снова в седле
Посиделки у священника затянулись до ночи, и, если не касаться скользких вопросов ведьмовства и местной нечисти, стоило признать, что отец Алексий оказался приятным и интересным собеседником. Разносторонний, начитанный, изумительно открытый миру человек — странно было встретить подобного в такой глуши и при таком сане.
Дмитрий с неудовольствием обнаружил, что год жизни вольного охотника заставил его заметно одичать, отвыкнуть от интересных, умных собеседников и таких вот разговоров для удовольствия. Да и от жизни он сильно отстал — книг не читал, даже газет в руки не брал и плохо представлял, что происходит в мире. И ладно бы только в глобальном, политическом смысле, он и губернских-то новостей не знал.
Вспомнились вечера в офицерском собрании Южного, тогдашнем центре светской жизни, споры до хрипоты обо всем на свете. Казалось бы, с тех пор всего пять лет прошло, но Дмитрий сейчас особенно остро ощутил ту пропасть, что пролегла между ним сегодняшним и тогдашним молодым офицером, едва вкусившим настоящей флотской жизни.
То есть тогда уже думавшим, что вкусил. Легко ощутить себя опытным морским волком, когда грозному броненосцу с большой командой опытных чародеев не страшны штормы и штили, дамы на берегу прекрасны и благосклонны, а жизнь впереди видится большим приключением.
После контузии и выгорания он избегал оглядываться назад, стараясь жить настоящим. Так было проще пережить потерю, не упиться жалостью к себе и не попытаться утопить ее в бутылке. Да, карьера покатилась под откос, планы пошли прахом, но он жив и здоров — руки-ноги целы, голова на плечах, и, стало быть, жизнь не окончена. А уж вспоминать тех, с кем он в кают-компании новости обсуждал, с кем и над кем подшучивал, с кем дружил, а кого недолюбливал… Никого и ничего не осталось, лишний раз трогать — только раны бередить. Воспоминания причиняли нешуточную боль, жгли душу каленым железом, и проще оказалось вовсе
