— Всех нас печалят некоторые слухи касательно одного из членов нашей общины — быть может, это только догадки, предположения, но все же… — Ласково мурлыкающий голос снизился до шепота, и Притчард сконфуженно улыбнулся, будто извиняясь за неудачный кусок мяса. — А теперь и еще одна неприятность…
Еще одной неприятностью было анонимное письмо, которое нынче вечером обнаружил у себя в ящике для почты каждый из четырех старост. В письме говорилось, что Кэти живет со своим деверем. Джонс осмотрел письмо, полученное Притчардом. Слова были вырезаны из газет и наклеены на листок бумаги. Бейнонова работа, подумал Джонс и сунул письмо в карман.
— Но ведь это еще не доказательство, — сказал он.
У Притчарда были необыкновенно выразительные, чуткие, как у хирурга, руки, хотя самым тонким инструментом, которым они когда-либо работали, был нож для нарезания копченой грудинки. Сейчас эти руки как бы собрали воедино все страхи и предрассудки хебронских прихожан и изящно вылепили из них в воздухе фигуру сомнения.
Джонс понял, что суд над Ивеном и Кэти уже свершился и приговор вынесен. Из-за одних только слушков, поползших по Кросс-Хэндсу, они стали отщепенцами и перед ними автоматически захлопнутся двери всех других церквей. Еще несколько дней — и старые знакомые, завидя их, поспешат перейти на другую сторону улицы или свернут в ближайший переулок.
Притчарда больше всего тревожило, надо ли объявить Оуэнам, по какой причине они исключены из церковной общины, и если надо, то не подаст ли потом Оуэн на них в суд за клевету.
— Не беспокойтесь, — сказал Джонс. — Ивен никогда на это не пойдет. У него еще осталась гордость.
«Но так ли это?» — усомнился он про себя.
Джонс пробыл там час и почувствовал, что с него хватит. Стало тоскливо, и, надеясь развлечься, он сел на велосипед и поехал в Соубридж поболтать с квартировавшим там констеблем Эдвардсом.
Хотя Соубридж находился всего в пяти минутах езды на машине, это был совсем другой мир. Особое сочетание ветров и атмосферного давления создало здесь другой климат. Тяжелые дождевые тучи, пригнанные ветром с Атлантического океана, рвались на вершине горы и проливались дождем на западных ее склонах, как раз над Кросс-Хэндсом, а в Соубридже почти всегда было сухо. Через Соубридж не протекала живописная, своенравная река, которая привлекла бы сюда варваров туристов, и зимние разливы не губили коров и овец. Соубридж не обладал ни углем, ни железом, ни бокситами, и потому здесь не было заводов и рудников. А значит, здесь никто не погибал под землей от обвалов, никто не сгорал заживо и никого не разрывало в клочья взрывами газов, как не раз случалось в Кросс-Хэндсе, когда еще работали рудники. Дома — пустые или с обитателями — не проваливались под землю, когда оседали старые выработки, и не тонули в черной вязкой грязи при сдвиге старых отвалов породы. Когда прорывало плотину, выстроенную с преступной небрежностью семью милями выше в горах, на равном расстоянии от обоих селений, то страшной силы поток устремлялся в сторону Кросс-Хэндса, а не Соубриджа, и Кросс-Хэндсу выразил свое соболезнование король, когда однажды в потоке утонули семьдесят два местных жителя (из них сорок восемь детей), а принц Уэльский самолично нанес Кросс-Хэндсу мимолетный визит, постоял, обнажив голову, у края общей могилы и произнес: «Как это ужасно».
Джонс и Эдвардс пили пиво в гостиной, перед огромным телевизором — признаком того, что Соубридж стоит на более высокой ступени цивилизации.
Эдвардс был великий мастер скрывать от полицейского начальства полную свою бездеятельность, а в освобожденное таким образом время изучал естественную историю и собирал коллекцию окаменелостей.
— Зато ты не можешь пожаловаться, что у вас никогда ничего не случается, — сказал он Джонсу. — Как дело Робертсов?
— Да, видно, умерло своей смертью.
— На днях я встретил в пивнушке их племянника. Хорош малый. Пальца в рот не клади.
— Чисто сработано. Нигде ни следа крови.
— Может, он их руками задушил. Или подушками. Тоже верный способ.
— Даже не в том беда, что они прирожденные убийцы, — мне еще отвратительней эта страсть всем скопом травить одного. Возьми хоть последний случай — ты Ивена Оуэна знаешь?
— Знал его жену, когда жил в Бринароне. Тогда она была Кэти Томас. Славная девушка, добрая душа.
— Она спуталась с братом Оуэна. Во всяком случае, так говорят. За это их собираются отлучить от церкви.
— А что ж ты думал? Хорошо хоть камнями не побили.
— Еще, наверно, побьют, — сказал Джонс. — С них станется. Одного не понимаю: почему они так взъелись на него? На Ивена то есть, не на брата. В конце концов, Ивен-то чем виноват?
— Это наследие от предков со Средиземноморья, — сказал Эдвардс. — Рогатый муж приносит несчастье. От него порча урожаю. Или скотине, уж не помню.
— Старухи шипят на жену, но видно, что точат ножи на мужа.
— Наверно, пережиток матриархата. Кто их знает. Тут черт ногу сломит.
— Десять лет я это хлебаю, — сказал Джонс. — Кажется, можно бы и привыкнуть, а я никак не привыкну. Они собираются исключать этого беднягу из своей церковной общины в воскресенье. Не хотел бы я там быть. Занятно, что при этом они не против кровосмешения. Одного из наших почтенных граждан застукали под забором с родной внучкой, и никто его за это не осуждает.
— Кровосмешение — другое дело.
— Я родился в Ните, в премилой трущобе, — вздохнул Джонс. — Все бы отдал за городские огни. Моя подружка работает секретаршей в Суонси, и, говорят, ее часто видят с хозяином. Если уж что-то делать, так надо делать сейчас.
— А что тебе мешает? Почему не попросишь, чтобы тебя перевели?
— Просил. Отказали.
— Почему отказали?
— Фенн говорит, я тут очень полезен.
— Так ты их надуй. В следующий раз, когда приедет окружной инспектор, дерни стаканчик-другой. Да невзначай дыхни на него. Он решит, что тебе лучше работать на глазах у начальства. И не успеешь оглянуться, как очутишься в доках Феррипорта.
— А это мысль, — сказал Джонс. — Право, это мысль, Морис. Пожалуй, ты попал в точку.
8
Три дня Ивен прожил, запершись в чулане, спал на полу, ночью бесшумно выходил по нужде, съедал немного хлеба и запивал водой. Трое живших в доме, каждый в одиночку, словно обязались не нарушать эту новую атмосферу молчания и отчужденности, и все трое, каждый по-своему, были в растерянности. Брон вел какое-то двойное существование, его видения переплетались с реальностью. Бейнон вспоминал, что коровы не доены, только когда из их сосцов начинало сочиться молоко, и по-прежнему бросался в угрюмые, яростные, но недолгие атаки на папоротник на вершине горы. Река, опять выступившая из берегов во время прилива, захлестнула и унесла трех Ивеновых овец. Когда Брон, нарушив молчание, справился об Ивене, Кэти ответила, что у него был сердечный припадок и доктор не велел его беспокоить.
Вечером в субботу слабо напомнили о себе привычные ритмы домашнего уклада, и Ивен сообразил, что завтра воскресенье.
Утром он встал чуть свет, пошел в ванную, сбрил трехдневную щетину и оделся во все праздничное, готовясь идти в церковь, как привык с детства ходить каждое воскресенье. Соблюдать этот распорядок было для него почти так же естественно, как есть и дышать. Около девяти, едва в доме пробудилась жизнь и послышались шаги, он потихоньку выскользнул через черный ход, прокрался задами мимо коровника и напрямик, полями, направился к дороге на Кросс-Хэндс, проходившей в миле от фермы.
Через четверть часа он дошагал до окраины. Перед ним был Кросс-Хэндс, точно такой же, как в давние времена, прежде чем здесь впервые начали добывать уголь, старинное викторианское селение, унылые домишки среди запущенных яблоневых садов. Дальше была часть, выстроенная угольными компаниями; ее точно сплющили на наковальне, а потом отпихнули в сторону от буровых скважин, под самый крутой бок горы. За домами высилась гряда карликовых вулканов — старых терриконов, поросших сорной травой; то тут, то там среди зелени грязно-бурыми пятнами проступала порода, а наверху, как дым настоящих вулканов, струи тумана вились в небо, мутное, как давно не мытое окно.
Одетые в темное фермеры со своими семействами осторожно пробирались по улицам, словно лесное племя, опасающееся ловушек и засад. Они шли медленно, тщательно обходя бесчисленные лужи, и разговаривали вполголоса, словно уже заранее проникаясь торжественной церковной тишиной. Иногда в направлении к Хебронской церкви проезжали маленькие черные машины, из уважения к воскресному дню ограничившие скорость до двадцати пяти миль в час. Перед облезшим от дождей и слегка покосившимся домом с надписью над дверью «Морайе, 1887» Ивен увидел кучку дожидавшихся открытия людей и среди них заметил своего соседа Филлипса, но, когда он подошел ближе, все отвернулись. Ивен замедлил шаг и чуть не остановился: крохотный запас его уверенности в себе мгновенно иссяк. Впереди на вершине холма возвышалась Хебронская церковь, нерушимая крепость самодовольного сознания собственной непогрешимости, перед ней ряд черных лакированных машин, у дверей стоят старосты, а внутри гудит единственный в Кросс-Хэндсе электрический орган.
