Она сделала знак сестре-монахине, поджидавшей ее в зелени у фонтана, и, опираясь на палку, бодро двинулась к выходу. Паланкин уже исчез в воротах.
– Наконец-то убрался! – проговорила Агнесса, привлекая к себе дочь. – Не расстраивайся, моя голубонька, все обойдется… Ибелин рыцарь крепкий, здоровый. А уж любит-то тебя без памяти! Будешь им вертеть, как захочешь… К тому же целый год до свадьбы, а за год мало ли чего может случиться… Не расстраивайся… Ах, если бы ты родила сына!… По отцу был бы родичем короля французского и императора… Могла бы к ним поехать в гости или их пригласить сюда… О! Стать матерью сынка, породненного с императором, это кое-что значит… Ибелин тебе мешать не будет… Он добряк…
– Верно, добряк, – согласилась немного утешенная Сибилла.
* * *
– Король нынче сюда приходил, слышали? – прошептал рыцарь дю Грей на ухо Лузиньяну. – Говорят, принцесса согласилась на Ибелина, и Ренальд уже собирается за ним ехать. Деньги на выкуп займут у византийских купцов. Через год повеселимся на свадьбе.
– Счастливчик Ибелин, – негромко отозвался Амальрик.
В последнее время вид у него постоянно был рассеянный и отсутствующий, словно его снедала какая-то тайная забота. В этот день Лузиньян вернулся на свою квартиру раньше обычного. Старательно замкнув двери комнаты, он сел за стол, вынул из-за пазухи начатое письмо и, разложив его перед собой, принялся внимательно изучать написанное. Однако же дочитав до конца, поморщился и скомкал листок в руке.
– Плохо, плохо, так не годится…
Перед образом Божьей Матери, висевшим в углу комнаты, теплилась небольшая лампадка. Амальрик поднес бумагу к огню и держал до тех пор, пока весь листок не сгорел. Бросив пепел на пол и старательно растерев его ногой, он уселся за стол, достал чернила и положил перед собой чистый лист бумаги.
– Святой угодник Мамерт, вразуми меня!
Перо усердно заскрипело по бумаге. Письмо это, как и предыдущее, обращенное в пепел, пятном чернеющий на мраморном полу, предназначалось матери, почтенной госпоже Бенигне. Амальрик писал долго. При малейшем шорохе подымал голову. Наконец закончил, перечитал и в отчаянии стукнул себя по лбу.
– Не так, не так! Опять плохо!
Вскочив с места, он разгневанно забегал по комнате. Иногда останавливался перед столом, просматривал написанное и снова бегал. Плохо, совсем плохо!
– Но как? Как иначе?
…Ежели написать ясно, в чем дело, и письмо угодит в чужие руки (что весьма возможно, ибо поговаривают про тамплиеров, будто как раз из чужих писем черпают они свое всеведение), он, Амальрик, вынужден будет немедленно отсюда убраться. А ежели написать осторожно, намеками, никто в доме не догадается, о чем речь…
Первое письмо получилось слишком откровенным. Хорошо, что он его сжег. Второе – слишком загадочно. Тоже не годится. Надо считаться с тем, что семейство здешней жизни не разумеет и ни за что не поймет замысла Амальрика, если не растолковать ясно.
…Может, вообще не писать? Передать на словах, устно?
…От написанного и запечатанного слова мудрено отпереться, а от сказанного устами легко. Что за небылицы он тут рассказывает! Лжет как пес! Не лжет? Так пусть же тогда докажет правду!… От устного слова даже в воздухе не остается следа…
…Но кому доверить свой тайный замысел?…
Он бегал по комнате и думал, думал, так что голова от дум разболелась. Иногда казалось ему, что лучше совсем от своей опасной затеи отказаться, не выставляя себя на посмешище, а иногда становилось обидно. А вдруг получится? Такая возможность, такая заманчивая возможность! И пройти мимо, даже не попытавшись?! Жаль, ох, как жаль!
Отомкнув дверь, он хлопнул в ладоши и приказал подскочившему слуге позвать старого оруженосца Матвея де Герса.
Де Герс происходил из хорошего, но давно обедневшего рода. Сызмала попав в службу к Лузиньянам, всю жизнь провел в оруженосцах, терпя вместе с хозяевами горькую нужду. Когда молодой рыцарь отправился в Иерусалим за счастьем, поехал с ним и Матвей в надежде поправить свое положение. Амальрику улыбнулась фортуна: он быстро попал ко двору, подкопил денег. Может, и оруженосца его не обошла бы удача, но старик никак не свыкался с новой жизнью: отчаянно скучал по родине, аж иссох от тоски, ходил вечно мрачный и ко всему равнодушный.
Впустив его, Амальрик снова тщательно запер дверь.
– Де Герс, хотели бы вы вернуться домой?
– Прогоняете, ваша милость? И то сказать, проку вам с меня никакого…
– Проку мне с вас маловато, но я вас пока не гоню, а посылаю домой с важным поручением. Письмо писать не годится, хочу через вас на словах передать…
– Ваша милость!
Старик бухнулся ему в ноги и от радости расплакался, как дитя. Домой, домой! Убежать из этого постылого края, где христиане ничуть не лучше нехристей! Домой!
– Будьте осторожны, никто не должен знать, зачем я вас посылаю. Ежели вы проболтаетесь по дороге, ежели хоть словечко об этом деле оброните, я от всего отопрусь. Скажу, что вы меня обокрали и пустились в бега. Предам на муку. Предупреждаю сразу…
– Буду нем, как рыба, ваша милость, помереть мне без святого причастия!
– Помните об этом! Теперь слушайте: то, что я скажу, вы передадите госпоже Бенигне. Ей одной. С глазу на глаз. И деньги, что я с вами пошлю, отдадите ей. А всем другим скажете, что я вас отпустил, потому как вы чуть тут с тоски не подохли…
– Святая правда, ваша милость! Чуть не подох!…
– Отправляться можете хоть завтра. До Яффы верхом, оттуда – первым же генуэзским кораблем.
– Понял, ваша милость. Бог вам за доброту заплатит. А что я должен передать благородной госпоже Бенигне?
Амальрик, покусывая губы, молчал. Тревожно оглянувшись по сторонам, он еще раз проверил дверь, посмотрел, слегка сдвинув штору, в окно, выходившее во двор. Нигде никого не было.
– Клянетесь спасением души никому, кроме госпожи Бенигны, слов моих не передавать?
– Клянусь спасением души! И Святым Гробом!
– Тогда слушайте…
Склонившись к уху оруженосца, Амальрик долго ему что-то шептал, стараясь быть вразумительным. Чем далее он говорил, тем более круглели от изумления глаза старика.
– Ясно?
– Ясно.
– Повторите.
Матвей де Герс повторил.
– Не забудете?
– Что вы! Забыть такое!
– Тогда в путь! Да хранят вас святые покровители Пуату!
* * *
Покачиваясь в паланкине, Балдуин стискивал зубы, чтобы не закричать от боли. Не от боли телесной, нет. К ней он давно притерпелся. Встреча с бабушкой, ее сердечный голос, ее поцелуй потрясли его, разбудили в душе бурю отчаяния. Отчаяния безграничного, впору было кататься по земле и выть от горя. Холодноватая маска гордости и достоинства, наложенная на нервное мальчишеское лицо, неподвижная, никогда не снимаемая, крепящаяся огромнейшим усилием воли, разлетелась в клочья под влиянием самой обычной вещи: ласкового слова, дружеского прикосновения. Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться, не закричать в голос. Пора бежать, бежать ото всех, а главное – от самого себя! Но куда, куда? Боже! Куда мне бежать? Некуда! Разве что к Тебе, Господи…
К удивлению и к тайной радости лазаритов, король приказал нести себя не во дворец, а в Храм Гроба Господня. В эту пору храм должен быть пустым, но брат Иоанн и брат Матфей пошли на всякий случай вперед – проверить. Король хотел остаться в соборе один. Слуги с паланкином и даже они, братья-лазариты, подождут снаружи.
Большие, окованные медью двери закрылись за входившим с глубоким металлическим звуком. Внутри царил золотистый сумрак. Балдуин продвигался вперед осторожно, словно попал сюда первый раз. Он тяжело опирался на палку – трудно было ходить одному, без посторонней помощи. Бессильные, робкие шаги его терялись без эха в пустоте огромного храма. Величественный главный неф окружен был венцом часовен, отделенных от него аркадами. В центре, под высоким фонарем стрельчатого золотистого купола, располагался Святой Гроб – серая скальная глыба, покрытая снаружи мрамором и золотом. Гроб был увешан дарами: жемчужины, похожие на застывшие материнские слезы, висели рядом с пучком стрел, пущенных иоаннитами в патриарха, дальше шли мечи Готфрида Бульонского, Танкреда, Раймунда де Сен-Жиль и знаменитые оковы, в которых смельчак Ибелин де Куртене, дед по матери прокаженного короля, убежал из плена, переплыл Евфрат и чудом добрался до своих. Во множестве были развешены добытые у магометан бунчуки и стяги, копья и шлемы. Обращала на себя внимание отлитая из золота детская фигурка ростом в полтора локтя – дар Балдуина II, сделанный во дни печали, когда отдавал он любимую младшую дочь Иветту (ныне седую игуменью) Нур-ад-Дину в заложницы. Таинственно поблескивали надгробья – запечатленные в камне иерусалимские короли либо стояли в боевых позах, либо почивали спокойно, оберегаемые расположившимися в их ногах львами. Благочестивый Готфрид; брат его мудрый Балдуин I; родич их и товарищ Балдуин II дю Бург; его зять Фулько Анжуйский; Балдуин III и Амальрик… Деяния минувших семидесяти девяти лет, сохраненные в камне на вечные времена.
