На лето Хемингуэи перебирались в коттедж на озере Валлун. Здешняя спартанская обстановка была мальчику больше по душе, и иногда он забывал, что на свете существует скучный лицемерный Оук-Парк. Однажды Эрнеста послали на ближайшую ферму за молоком. Он вприпрыжку бежал по тропе, помахивая палочкой, но вдруг неожиданно споткнулся, упал и острая палочка воткнулась ему в горло. Кларенс быстро остановил кровь. Горло долго заживало и очень болело. «Когда больно и хочется плакать, свисти», — посоветовал отец. Впоследствии этот совет очень пригодился Эрнесту. С тех пор, если Эрнест совсем падал духом или страдал физически, он беспечно насвистывал, желая показать всем на свете, что происходящее с ним — ерунда.
В три года он испытал чувство неподдельного счастья, выудив из ручья маленькую форель. Он никогда не забывал этого ощущения — натянутой лески, на конце которой бьется живая упругая рыба. Чтобы научить сына внимательно целиться и метко стрелять, Кларенс выдавал ему по три патрона в день.
Грейс уже смирилась с тем, что из старшего сына не выйдет благопристойного жителя Оук-Парка, но когда он еще и боксом увлекся, она просто видеть не могла этого дикаря с разбитым носом и синяком под глазом. «Бокс научил меня никогда не оставаться лежать», — скажет потом писатель Хемингуэй. Эрнест нахватался на боксерских тренировках и поединках крепких словечек и частенько вворачивал их в разговоре. Грейс непререкаемым тоном приказывала: «Иди в ванную и вымой рот с мылом!» А в школьном журнале тем временем уже появился один рассказ Эрнеста в духе его кумира — Джека Лондона и другой — о махинациях вокруг боксерского тотализатора. Всюду затевая ссоры, юный Хемингуэй стремился доказать себе и всем, что он непобедим и неуязвим.
Окончив школу, Эрнест должен был, подобно любому добропорядочному оукпаркцу, поступить в университет, найти занятие по душе, жениться и осесть в тихом пригороде Чикаго. Однако Эрнеста просто тошнило от этой перспективы. Он хотел драться, напиваться, покорять! Он готов был удрать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. За океаном вот уже три года шла Первая мировая война. Какой уж тут университет, когда можно принять участие в такой крупной заварушке! Однако родители, которые содержали его, решительно взбунтовались против военного развлечения. Ну и пусть его не пускают на войну, дома он все равно не останется. Ему надоели нотации Грейс, и он перебрался в Канзас-Сити, где дядя помог ему устроиться репортером в газету. «Моей удачей стал большой пожар», — вспоминал Эрнест. Чтобы увидеть все детали, молодой журналист залез в самое пекло, так что искры прожгли дырки на его новом костюме. Передав информацию по телефону, он включил в счет редакции 15 долларов за костюм. Однако никто не собирался возмещать ему ущерб. «Это было мне уроком, — скажет писатель, — не рисковать ничем, если ты не готов это потерять». Энергия Эрнеста била через край. Один журналист вспоминал, что, печатая на машинке, Хемингуэй всегда пропускал буквы, потому что его пальцы не поспевали за мыслями. Он весь день метался по городу, выполняя задания, а ночи проводил читая книги.
Вкус войны
Однако его не покидало желание отправиться на войну. Ему хотелось поучаствовать в этом представлении. Он желал сражаться ради сражения, а не защищать какие-то идеалы. Скорее всего, ему было все равно даже, на чьей стороне воевать. Однако военная комиссия забраковала его по причине слабого зрения. Тогда он завербовался в транспортный корпус Американского Красного Креста и стал готовиться к отправке на итальянский фронт. Наутро на пароходе «Чикаго» страдающий от похмелья Хемингуэй отправился в Европу. Все пассажиры опасались нападения немецких подводных лодок. Хемингуэй стоял на палубе, ожидая, не покажется ли над водой вражеский перископ. Когда пароход благополучно прибыл на место, он, жаждавший приключений, сказал, что у него такое чувство, будто его надули.
Из Милана Хемингуэй отправил домой открытку с лаконичным: «Прекрасно провел время». Только на сей раз этот смельчак бравировал. В Милане бомба попала в завод боеприпасов, и волонтеры расчищали от трупов огромную территорию. Это было жутко, особенно когда выносили тела женщин. Потом они собирали куски тел, застрявших в колючей проволоке. Все это немного отрезвило молодого журналиста. До этого момента он воспринимал войну как игру в ковбоев и индейцев.
Волонтеров разместили в тихом местечке Шио. Эрнесту казалось, что он приехал на отдых в загородный клуб, и это его бесило. Он попросился на передовую, и его послали на реку Пьаве. Ежедневно он доставлял в окопы еду и сигареты и однажды чудом остался цел после прямого попадания снаряда в окоп. «Я был весь забрызган тем, что осталось от моих приятелей». Хемингуэй хвастался, что он заговорен от пуль и снарядов. Но 18 июля 1918 года, когда Хемингуэй, как обычно, привез солдатам на велосипеде шоколад и сигареты, неожиданно австрийцы открыли шквальный огонь из миномета. Всех, кто был рядом с Эрнестом, убили. Его же сильно оглушило. Последнее, что он видел, был раненый итальянский снайпер, лежавший неподалеку. Очнувшись, Эрнест выбрался из окопа и пополз к снайперу. Тот оказался жив, и, взвалив его на себя, Хемингуэй, пригибаясь, попытался добраться до своих. Однако австрийцы заметили его и стали обстреливать. Снова контуженный взрывной волной, Хемингуэй опять свалился на землю. На мгновение он почувствовал, как то, что называют душой, вылетело из него и через какое-то время вернулось обратно. «Потом были только боль и чернота, — вспоминал Хемингуэй. — Пришла мысль о том, что я должен думать о всей своей прошлой жизни, и это показалось мне смешным. Я должен был приехать в Италию специально для того, чтобы думать о своей прошлой жизни! И вообще в такие минуты думаешь о чем угодно, но только не о прошлом. Я хотел бежать и не мог, как это бывает в ночных кошмарах».
Когда Эрнест добрался до своих, оказалось, что итальянец, которого он тащил, давно убит осколком. Сгоряча сам Хемингуэй не чувствовал боли, хотя ему раздробило колено и в ноге засело множество осколков. В полевом госпитале часть осколков (всего их было более двухсот) вынули, и Эрнест был отправлен в Милан. Один его знакомый вспоминал, как, лежа на госпитальной койке, Хемингуэй развлекался тем, что вынимал из своей ноги стальные осколки, складывал в баночку и пересчитывал. Нависшая над ним опасность ампутации миновала после многочисленных операций. Однако боль мучила его днем и ночью. Он старался заглушить ее с помощью коньяка. Но его ангел-хранитель не забывал о нем и однажды явился к нему в образе молодой медсестры. Американка Агнес фон Куровски была на семь лет старше Эрнеста, и это ему очень нравилось. Романтизм отношений в стиле «раненый воин и милосердная женщина» полностью захватил его. Агнес же смотрела на него как на забавного ребенка и называла его «мой малыш». В течение дня они обменивались многочисленными записками, и Агнес подгадывала свои дежурства на ночное время, чтобы быть с ним. По ночам он сам разносил градусники раненым, чтобы ей не надо было вставать. На обратном пути он думал о том, что она лежит в его постели, и эта мысль согревала его так же, как ее тело час назад.
Пуританский Оук-Парк давал о себе знать — Эрнест хотел непременно жениться на любовнице. Он любил ее, как любят первую женщину: не замечая ее недостатков и пороков. Нога заживала, и Эрнест так привык к боли, что чувствовал себя не в своей тарелке, если ничего не болело. Пока он переживал свой первый роман, война закончилась. Его наградили итальянской серебряной медалью «За отвагу». Он был одним из первых американских солдат, получивших ранения на фронтах Первой мировой. Во многих американских газетах был описан его подвиг.
Блудный сын
В Оук-Парк вернулся совсем другой Эрнест Хемингуэй. Опираясь на палку, из вагона вышел человек в итальянском кожаном пальто. Он отказался опереться о руку отца и сел в автомобиль. Испытание болью, любовью и «медными трубами» сделало свое дело. Чтобы не чувствовать себя чужим дома, Эрнест превращает свою комнату на третьем этаже в военный окоп — по стенам были развешаны военные фотографии и одежда, карты, награды, оружие. Укрывался он одеялом из миланского госпиталя, запах которого сглаживал ночные кошмары, мучившие его. Единственная радость — Агнес. «Она такая красавица, — снова и снова говорит он родным, — вот она приедет, тогда увидите». Ожидая писем от Агнес, он каждое утро с нетерпением встречал почтальона. Неожиданно Эрнест слег с температурой, не выходил из своей комнаты и не позволял отцу осмотреть его. Причину болезни он открыл только своей сестре Мерселине, когда прочитал ей письмо от Агнес. Та писала, что ее любовь к нему — это больше любовь матери, что она выходит замуж за итальянского офицера.
Эрнест глотал коньяк, запершись в комнате до тех пор, пока воспоминания о миланских ночах не стерлись из его памяти. Когда же все «перегорело», осталось только одно желание — писать. Обретя кое-какой опыт, он уже знал, о чем, но не знал, как. Перебравшись в коттедж на озере Валлун, он стал исписывать лист за листом, но его не покидало чувство неудовлетворенности, ощущение, что все это не то, что он ищет. Некоторое время он был одержим идеей ехать на Восток, но мать отказалась дать ему денег на паспорт и проезд до Иокогамы. Она замучила сына упреками в безответственности. По ее мнению, вот уже 18 месяцев он болтается без дела, не желая найти себе серьезное занятие, приносящее доход. Профессия журналиста была для нее синонимом тунеядства. А мысль о том, что юноша из порядочной семьи может стать писателем, приводила ее в ярость. В конце концов Грейс поставила сыну ультиматум — или пусть ищет работу, или убирается из дому. Эрнест выбрал второе.
