Выстраивая свою концепцию, Розенберг отчетливо сознавал, что она базировалась не столько на тщательно установленных фактах, сколько на мифе, и не случайно его основной труд носил название «Миф двадцатого века». Он сознательно строил миф, «миф крови», или «религию расы» (Viereck 1965: 293), рассчитывая на то, что тот поможет создать принципиально нового человека. Мало того, он специально оговаривался, что речь идет о его собственных воззрениях, обращенных не к специалистам, а к широкой публике, которая якобы мучается в поисках новой могущественной идеологии. По словам одного аналитика, «Розенберг навевал зевоту как на необразованных, так и на хорошо образованных людей, но считался богом у полуобразованных» (Viereck 1965: 219)27. Розенберг упрекал цивилизацию в излишнем интеллектуализме, разрывающем живительные нити, связывающие людей с расой и природой. Интеллектуализму он пытался противопоставить могущественный миф, понимая его как нечто, содержащее гораздо более глубокую истину, чем та, на которую способны наука или здравый смысл. Речь шла об интуитивной философии, включавшей представления о мире, способные увлечь людские массы, направив их энергию на исполнение заданной цели. Миф, создаваемый Розенбергом, был обращен к конкретной аудитории, к «нордическим людям». Тем самым, он пытался помочь немцам преодолеть разочарования и пораженческие настроения, охватившие их после неудачи в Первой мировой войне. Расовый миф должен был, по его мысли, сплотить их ради построения новой невиданной ранее цивилизации (Rosenberg 1930: 1–2. Об этом см.: Viereck 1965: 229; Chandler 1968: 6; Cecil 1972: 61–63).
Как свидетельствуют современные австрийские ученые, этот миф имел четкие политические функции. Во-первых, он был призван создавать и упрочивать общегерманскую идентичность, во-вторых, оправдывал милитаризацию и войну, в-третьих, отрицал ценность демократии, в-четвертых, обосновывал авторитарный режим и выковывал культ вождя, в-пятых, укреплял патриархальное мировоззрение, в-шестых, легитимизировал борьбу против христианства и церкви, в-седьмых, утверждал органический взгляд на общество, в-восьмых, воспевал крестьянство и сельскую идиллию, наконец, в-девятых, призывал к слиянию с природой и выражал резкое неприятие современной технической цивилизации (Gugenberger, Schweidlenka 1993: 91, 122–134). Для построения такого мифа Розенберг использовал исландскую «Эдду», германскую «Песнь о Нибелунгах», индийскую Ригведу и греческую «Илиаду».
Вместе с тем, вопреки этим источникам, не знавшим понятия расы, историософия Розенберга делала расовый фактор ведущей силой истории и сводила суть истории к борьбе рас. При этом его в особенности вдохновляли достижения археологии, геологии и сравнительной мифологии, и он с упоением искал следы вымерших цивилизаций. Его увлекала модная в начале XX в. гипотеза Горбигера о смене земных полюсов, и он верил в то, что когда-то климат северных широт был настолько мягче, чем сегодня, что допускал расцвет некоей допотопной цивилизации. Розенберг предполагал, что в те далекие времена на Севере существовал обширный континент, сопоставляемый им с легендарной Атлантидой. Там-то, на его взгляд, и возникла одаренная раса голубоглазых и белокурых арийцев, которая разнесла свою высокую культуру по всей земле после того, как древний континент ушел под воду. Сознавая свой дилетантизм, Розенберг делал следующую оговорку: «Даже если гипотеза Атлантиды не оправдается, все же придется принять идею существования нордического доисторического центра культуры» (Rosenberg 1930: 24–25).
Идея примордиального культурного центра на далеком Севере была символом веры мистического Общества Туле, с которым Розенберг был связан в 1919–1920 гг. (Cecil 1972: 22). Между тем даже лояльные нацистской идеологии немецкие профессиональные археологи и физические антропологи не пытались искать индоевропейскую прародину севернее Балтийского региона. В целом же споры между учеными XX в. велись прежде всего о пяти вероятных центрах возникновения протоиндоевропейского единства – балтийско-черноморском, анатолийском, балканском, центральноевропейском и степном (черноморско-каспийском). Эти споры и ныне продолжаются, но проблема какого-либо примордиального арктического центра специалистами не обсуждается как не имеющая отношения к науке (Mallory 1997; Demoule 2014).
Чем же Розенбергу была так дорога эта псевдонаучная идея, что без нее он не мыслил никакой историософии? Он был убежденным сторонником идеи полигенизма, к чему его толкала органическая расовая теория. Она говорила, что расы возникали без связи друг с другом и развивались своими собственными путями. Сторонники этого подхода верили, что каждое культурное достижение могло быть создано только строго определенной группой людей, а его распространение по земле было результатом их широких миграций из какого-то исконного центра. Особое значение Розенберг придавал мифам и настаивал на том, что главный из них, солнечный миф, происходил с далекого Севера, где сезоны года были ярко выражены и значение живительного солнечного света осознавалось особенно остро. Именно оттуда происходили культуртрегеры-арийцы, воины-мореплаватели, и их златокудрый бог Аполлон вместе с воинственной Афиной Палладой. По Розенбергу, приплыв из Северной Атлантики, они постепенно заселяли Средиземноморье, Северную Африку и распространялись далее на восток вплоть до Китая (Rosenberg 1930: 26–29. Об этом см.: Chandler 1968: 18–22). Загипнотизированный идеей высшей нордической расы «атлантов», Розенберг даже ухитрился причислить к ней аморитов (то есть семитоязычных амореев). Тем самым, Иерусалим оказывался плодом труда представителей «нордической расы», якобы заселившей Галилею и дошедшей до Иудеи задолго до прихода израильтян в Палестину. Эта идея позволяла Розенбергу вслед за Чемберленом отлучить Иисуса Христа от евреев и сделать выходцем из все тех же голубоглазых и белокурых арийцев (Rosenberg 1930: 27, 76. Об этом см.: Chandler 1968: 30–31, 42; Davies 1981: 296–297). Розенберг верил, что все эти миграции начались еще в каменном веке, и предполагал, что «атланты» несли с собой систему символов, заложившую основу для развития письменности. Вклад эзотерики в эти представления более чем очевиден.
Описав триумфальное шествие нордической расы по Старому Свету и создание ею древнейших цивилизаций, Розенберг переходил к выяснению причин их упадка. Его вывод был неутешительным – всему причиной было социальное равенство, неизбежно ведущее к расовому смешению, а последнее порождало лишь «ублюдков». Так с железной последовательностью происходило в Индии, Персии, Древней Элладе и Риме (Rosenberg 1930: 28, 31, 34, 52, 54, 75ff.). Вначале арийцы теснили предшествующих обитателей, «азиатов» и «семитов», причем семитом, например, оказывался легендарный царь Минос, а к вредоносным «азиатам» Розенберг относил этрусков, которых некоторые русские авторы-почвенники так настойчиво стремятся связать с «русскими арийцами»28. Зато впоследствии «азиаты» перешли в контрнаступление из своих центров, расположенных в Малой Азии. Розенберг сожалел о том, что, победив Карфаген, римляне не довершили свой успех разгромом всех «семитско-еврейских центров» Ближнего Востока; в противном случае, рассуждал он, мировая история могла бы сложиться иначе. На деле же наступила эпоха физического межрасового смешения, которое неосмотрительно допустили наивные арийцы, введя демократические порядки – послабления в отношении рабов, эмансипацию женщин, помощь бедноте.
Борьбе арийцев с азиатами Розенберг пытался придать религиозный характер: арийские небесные боги выступали в его книге против малоазийских земных богов. При этом он искажал мысли своего любимца Ницше: если тот связывал «сверхчеловека» с верой в бога Диониса и принижал роль Аполлона в жизни древних эллинов, то Розенберг, напротив, воспевал Аполлона, а в Дионисе находил низменные черты «азиатчины»29. Для Розенберга Аполлон воплощал в себе возвышенную гиперборейскую сущность арийцев и их духа. Это плохо соответствует реальности, ибо, вопреки Розенбергу, культ Аполлона имел малоазийские корни. Столь же сомнительными были и его представления о развитии религии: упадок «нордической расы» он связывал, в частности, с тем, что место прежних светлых патриархальных богов заняли привнесенные из Азии образы богинь со змеями; на самом же деле все происходило ровно наоборот – образы богинь в Эгеиде относились к более раннему периоду. В поисках изначальной нордической традиции Розенберг и другие нацистские авторы обращались прежде всего к скандинавской «Эдде», не учитывая того, что, во-первых, ее тексты окончательно сложились в Исландии лишь в X–XIII вв., где германское наследие было существенно переработано, а во-вторых, испытали значительное влияние христианской литературной традиции. Ни о какой примордиальной германской традиции здесь речи не было (Мелетинский 1968: 12–18, 341–343; Стеблин-Каменский 1984; Gugenberger, Schweidlenka 1993: 89).
