— А вот так пойдет? — спросила Жюльетт. Со знающей улыбкой она откинулась на подушки, забросив руки за голову. — Можешь взять позу махи у Гойи. С этого и Мане начинал.
— О нет, ma chère, — ответил Люсьен. — Мане поехал в Мадрид посмотреть на «Маху» только после того, как написал свою «Олимпию». До этого он не знал, как она выглядит. — Люсьен вырос на лекциях папаши Лессара о знаменитых полотнах — они были его детскими сказками.
— Да не Мане, глупыш. Натурщица знала.
Мысль до крайности тревожная. Олимпия примечательно походила на «Маху обнаженную» Гойи — она оценивала зрителя, брала его на слабо, и Мане явно восхищался Гойей: «Махи на балконе» вдохновили его на портрет семейства Моризо — «Балкон», — а батальные полотна о вторжении Наполеона в Испанию — на «Казнь Максимилиана», но те работы были позднее, уже после того, как Мане съездил в Испанию и увидел произведения Гойи. Вряд ли тут сыграла роль натурщица — Викторин. Она же… ну, она, как многие натурщицы того времени, была необразованна, девушка без приданого, жила в демимонде — том полусвете, полумире между наготой и нищетой. Натурщица — она же как кисть, как краски, как льняное масло, как холст. Она инструмент художника, а не его соавтор.
— Для девушки из шляпной лавки ты много знаешь об искусстве, — сказал Люсьен.
— Так ты, значит, будешь писать меня всего одной кистью?
— Нет, я не это имел в виду…
— А ты об искусстве знаешь многовато для булочника. — И в глазах ее при этих словах мелькнул вызов.
Сучка.
— Не меняй позу. Нет, правую руку опусти на бок.
— Сам опусти, — надулась она. — Я не умею.
— Шевельнись, Жюльетт. А теперь не шевелись.
И он принялся набрасывать ее почти в натуральную величину на холсте. Сначала — контур тела, затем, возвращаясь, заполнял его штрихами. Он растворился в работе, он видел лишь форму, линию, свет и тень — и время ускользнуло в это пространство. Пока Жюльетт не шевельнулась.
— Что? Нет! — Люсьен выронил карандаш на сиденье одного стула из тех, что служили ему мольбертом.
Жюльетт встала, потянулась, зевнула и чуть взбила себе руками бюст, что незамедлительно перенесло Люсьена из царства линии и формы в небольшой залитый солнцем сарай с прекрасной голой девушкой: ему отчаянно хотелось заняться с ней любовью, а то и жениться на ней, хотя в первую очередь и не сходя с места — взять ее силой.
— Я проголодалась, а ты еще даже писать не начал.
Она принялась собирать одежду со стула у дверей.
— Мне сперва нужно набросать весь мотив, Жюльетт. Я не собираюсь писать тебя на складе пекарни. Обстановка должна быть пороскошней.
Она вступила в панталоны, и сердце художника провалилось.
— А у «Махи» — роскошная обстановка? У «Олимпии», Люсьен? Хм-мм?
Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь мир для Люсьена Лессара потемнел и погрустнел.
— Ты сердишься? Почему ты сердишься?
— Я не сержусь. Я устала. Я хочу есть. Мне одиноко.
— Одиноко? Я же здесь.
— Правда?
— Ну да.
Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними — его рубашка и все прочее, — и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное — не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье — он распростерся на полу, — свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.
— Мне надо идти, — сказала она.
— Быть может, я смогу начать завтра.
— Значит, с самого утра?
— Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.
— Я пошла. — Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.
— Где ты сейчас живешь?
— Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.
— А тебе завтра на работу не надо разве?
— Хозяин понимает. Ему нравится живопись.
— Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.
— Завтра. Мне нужно идти. День кончился.
Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.
— Завтра, — повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. — Я выйду в переулок.
— Я тебя люблю, — сказал он.
— Я знаю, — ответила она и закрыла дверь.
* * *
— Ну? — спросил Красовщик.
Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI — мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.
— Он не писал, — ответила она.
— Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.
— Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.
— Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.
— Отдам ему завтра.
— И заставь писать.
— Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.
— Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна — и побыстрей.
— С ним нужно обращаться мягко. Этот — он особенный.
— Ты всегда так говоришь.
— Правда? Ну, наверное, так и есть.
— От тебя смердит сексом.
— Я знаю, — сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. — Мне нужно вымыться. Где горничная?
— Нету. Уволилась.
— Испугалась? — Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.
Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну — словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.
— Ты же не пытался ее выебать, правда?
— Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.
— И увидела тебя?
— Случайно. — Он пожал плечами. — Ничего не поделать.
Она ухмыльнулась ему, расстегивая блузку.
— «Ничего не поделать?» Тебе же нравится, верно?
— Ужин она успела приготовить. — Опять пожал. — На печке. Горячая вода тоже есть.
Девушка по имени Жюльетт повела плечами, сбрасывая блузку, потом стянула через голову сорочку. Красовщик внимательно осмотрел ее грудь, когда она встала, расстегнула юбку и дала ей упасть на пол.
— Мне нравится это тело, — заметил он, разглядывая ее с головы до пят. — Кожа такая белая, что почти голубая, да? Волосы черные и блестят. Нравится. Где ты ее нашла?
— Эту? Эта моя. — Она отошла прочь в одних панталонах и чулках, а одежда осталась лежать кучкой на полу. — Наверное, ванну я сама себе буду наливать.
— Можно посмотреть? — спросил Красовщик. Он сполз с кресла.
Она остановилась и глянула на него через плечо.
— Зачем?
— Кожа хорошенькая. Читать нечего.
— Тебе же нравится их пугать, да?
— Ужин вкусно пахнет, а? Жаркое из телятины. Может, вернется. Не так уж она испугалась, по-моему.
Она резко развернулась к нему, и он столь же резко остановился, едва не вписавшись лицом ей в живот, — лобовое столкновение священного и нечестивого.
— Тебе их пугать нравится больше, чем ебать, разве нет?
Пожал плечами.
— Я старый. — Он оглядел комнату, словно пытаясь припомнить то, что сейчас где угодно, только не там, где она. — А пугать их ничего не стоит.
Она развернулась на пятках и тремя долгими шагами танцовщицы вошла в спальню, где стояла эмалированная ванна с высокой спинкой.
— Ох, ну тебя на хуй. Заходи.
— Merci, Bleu.
Так он звал ее — Блё, так он о ней думал, потому что это было уместное имя, чем бы она ни была. Он проковылял за нею.
— Но все равно найми нам завтра новую горничную, — сказала она. — И больше ее не пугай.
Интерлюдия в синем № 3: Лягушка во времени
Цвет вещества образуется поглощением света, который на него попадает, и резонансными частотами материала. Иными словами, когда молекулы материала резонируют с определенной частотой света, лучи света поглощаются. А если не резонируют, лучи эти либо отражаются, либо проходят сквозь. В глаз попадают только отраженные лучи — они и определяют цвет. Натуральные пигменты вроде ляпис-лазури, из которой делается Священная Синь, показывают свой цвет поглощением света. Это поглощение буквально преобразует орбиты электронов в атомах пигмента. Короче говоря, цвет на самом деле не существует — физически, как мы его воспринимаем, — пока на него не падают световые волны. От света он возникает, физически меняет поверхность.
