Оркестранты разместились на плоту перед окнами нарышкинских палат. Перед каждым лежал листок с нотами. Капельмейстер-венгерец стал перед оркестром, протянул руку, и звучный аккорд пронесся над спокойной рекой.
Каждый музыкант напряженно отсчитывал паузы, чтобы вступить в нужный момент. Беда была сфальшивить – венгерец за ошибки сживал со свету.
Нежные звуки далеко разносились под бледным ночным небом. Гости Нарышкина слушали музыку из открытых окон и с балконов. Любители роговой музыки толпились на набережной Невы.
На другом берегу реки стояли Алексей Горовой и Никита Колчин.
– Дядюшка Алексей, смотри, как народ разнарядился. Гуляют!
– Разнарядились, гуляют!.. За наш пот да за нашу кровь они гуляют, – желчно отозвался Горовой. – У тебя в Вохтозере было время наряжаться да гулять?
– Ну что ты, куда уж там… Работа…
– То-то и оно! Мы с ребячества до гробовой доски не покладя рук трудимся, чтобы бары роскошествовали…
– А все-таки, дядюшка Алексей, музыка красиво играет…
– Красиво-то красиво, – нехотя согласился Горовой.
Больше месяца прошло с тех пор, как Алексей решился навестить дядю. После этого он побывал у него в доме только два раза, предпочитая встречаться с Дмитрием Ракитиным на пустынном берегу Невы. Они вели длинные беседы, с каждым разом все более привязываясь друг к другу, открывая один в другом все новые достоинства.
Чаще говорил Алексей. Перед Ракитиным вставали картины быта прионежского крестьянства, задавленного тяжелой нуждой, работой. Много, страшно много труда и пота было заложено в каждой чушке чугуна, выплавленной на заводе Ахрамеева или Попова.
Самое первое – это железная руда. Ее добывали на многочисленных «дудках» – плохо оборудованных шахтах. Держась за края бадьи, опускаемой в шахту скрипучим воротом, рудокоп творил молитву: он не знал, выберется ли обратно живым или погибнет под обвалом.
Тук-тук-тук… – стучал обушок, и бадьи одна за другой поднимались наверх с бурыми бесформенными кусками руды. Эту руду требовалось доставить на завод, и везли по лесным дорогам тяжело нагруженные подводы заморенные лошаденки, подгоняемые возчиками, по большей части подростками или женщинами.
Руду плавили на древесном угле, а наготовить его сколько нужно было далеко не простым делом. Лесорубы валили деревья, а углежоги складывали их в огромные «костры», где древесина должна была долго тлеть с самым малым доступом воздуха, иначе от нее остался бы только пепел. Как трудно было завалить «кучу» слоем земли или песка, а потом неусыпно, днем и ночью, следить, чтоб не прорвалась туда воздушная струя и не погубила многодневный труд…
Но вот руда и уголь привезены на завод, но еще далеко до загрузки их в домну. Надо было составить шихту, а для этого, кроме руды и угля, требовался флюс – известняк. Его добывали в каменоломнях, копошась с кайлами на уступах, все глубже уходивших вниз, если слой известняка оказывался мощным.
Ракитин слушал неторопливую речь Алексея, и его охватывало восхищение перед грандиозностью труда горнорабочих. А ведь это было только начало!
После того как шихта загружена в печь, наступает очередь горновщиков: они должны следить, чтобы жар в домне распространялся равномерно, они большими мехами накачивают в печь воздух, своевременно выпускают в формы расплавленный чугун…
Всю эту длинную вереницу работ Дмитрий раньше представлял себе только теоретически, по книгам, по лекциям профессоров, но в живом рассказе человека, осуществляющего магическое превращение грубой руды в прочный металл, она возникла перед ним впервые, и Ракитин был поражен.
– Как же я мало знаю о том деле, которому учился столько лет! – не раз с горечью восклицал Дмитрий. – Нет, надо ехать на Север, все посмотреть, пощупать своими руками, спуститься с обушком в дудку, выжечь уголь, приготовить шихту, попотеть у доменной печи…
Алексей насмешливо улыбался.
– Мозоли на ручках набьешь, Митьша! – поддразнивал он брата. – Вишь какие они у тебя белые да нежные.
Дмитрий в шутливом гневе набрасывался на литейщика, и начиналась веселая возня. Побеждал то один, то другой: братья были равны по силе.
Нарышкинский оркестр кончил играть, народ стал расходиться, Алексей и Никита отправились на постоялый двор Якова Вохминцева. Уроженец Прионежья, Яков знал, зачем пришли в Питер его земляки, сочувствовал им, укрывал от полиции.
На следующий день Алексей поджидал на улице младшего товарища, который по два-три раза в неделю наведывался в приемную сенатора узнать, дал ли он ход челобитью, которое ему вручили ходоки. Но сенатор, не поощряемый крупными дарами, до сих пор даже не удосужился прочитать прошение с далекого Севера. И Никита каждый раз тоскливо выслушивал одно и то же от старика лакея:
– Их превосходительство приказали прийти на той неделе. – Сочувствуя тяжелому положению ходоков, лакей иногда потихоньку добавлял: – Плохо ваше дело, братцы. У нашего барина без подмазки ни одно дело не проходит…
На этот раз Никитка выскочил из подъезда сам не свой. Растерянно оглядываясь, он подбежал к Алексею.
– Ну как, Никита, с добром? – спросил Горовой.
– Кой прах с добром! Бежим!!
Испуганный парень помчался во весь дух, Алексей едва поспевал за ним.
– Пришел я, он почивает, – запыхавшись, говорил Никита на ходу. – Потом встал, вышел. Смотрю, гневен… напустился… ругает! «Вы-де мошенники, смутьяны… Обманули меня!..» Да ка-ак прошением в меня швырнет!.. Ой, дядюшка Алексей, будочник[43] на нас смотрит!
– Где? Да ты потише, не показывай виду… Увидит, что бежим, прицепится: кто, мол, такие, от кого спасаетесь?
– И то!
Беглецы свернули на большой пустырь, заваленный кирпичом и лесом. Прикорнув между штабелями бревен, они начали осматриваться по сторонам. Убедившись, что никого кругом нет, Горовой спросил:
– Что ты так переполошился? Тебя схватить хотели?
– Нет, дяденька!
– Что ж ты бежал?
– Напужался очень! Он мне такие слова сказал…
– Эх, парень, чересчур уж ты труслив! Ну, пересказывай!
– «Вы-де в Берг-коллегию челобитье подавали, и там вам отказано. И вы-де опять за то же смутьянство принялись… Вам сенат в вашем челобитье наотрез откажет! И велено-де вас, прионежских хресьян, на заставах хватать и в колодки забивать… И мне надоело с вами валандаться! Еще раз явишься, в Сыскной приказ отправлю…» Я прошенье за пазуху – и наутек…
– Вот уж горе так горе! – всплеснул руками Горовой. – Выходит, и это челобитье как псу под хвост?
– То-то как псу, дяденька Алексей!
– Нет, погоди, парень, тут что-то не так… – Надвинув треух на лоб, Алексей долго и мучительно раздумывал. А потом сказал: – Ну, Никита, обмишурились мы с сенатом, надо матушке жалобу подавать!
– Кому?! – опешил Никита.
– Царице! Она рассудит дело по всей истине. Она не ведает, что бояре-гады творят над работным людом. Ничего, парень, не горюй, добьемся мы своей мужицкой правды!
– Окстись, дядя Алексей! Да кто же нас допустит до царицы? Схватят, забьют в колодки, и пропали наши бедовые головушки…
– А ты не унывай, парнюга! Добьемся и до царицы – это небось не на небо залезть. Поди ты, пожалуй, как мне это сразу на ум не пришло. И Митя тоже недодумал… Вот оно, дело-то какое! Жалобу попрошу Митю переписать. Ведь она в какие руки пойдет!
Осторожно оглядываясь по сторонам, ходоки отправились к дяде Якову на постоялый двор.
Глава шестая
У царицы
Всеми силами пылкой души Алексей Горовой отдался трудной задаче – подать челобитье самой царице. После предварительных расспросов Алексей и Никита отправились к Зимнему дому, что на Мойке. Улица была перегорожена цепью часовых, никого не пропускавших. Алексей подошел к одному из солдат.
– Что это, братцы, окарауливаете?
– Али ты в Питере впервой? Государыня почивает в Зимнем доме. Покудова не встанет, здесь ни проходу, ни проезду нет.
– А когда же матушка-царица встает?
Служивый запустил в нос здоровую понюшку табаку.
– Когда как… апчхи… Когда с пушкой…[44] пчхи… пчхи… а бывает, и до вечера спит.
– Так вы и до вечера никого не пропустите?
– Ну а как же? Да это еще что! Вот мертвякам… апчхи… по этой улице совсем пути нету.
– Как – нету?
– А вот так! Есть приказ покойников ни в коем разе мимо дворца не возить.
– Да ну?
– Право. Хочешь, землячок, понюхать? Нет? Государыня… апчхи… ихнего мертвецкого виду выносить не может. У нас, – вполголоса заговорил солдат, наклоняясь к уху Горового, – во дворце болеть не позволяется, боже упаси! Коли кто заболел, сейчас из дворца увозят. «Болеть, говорят, надо дома, а государыню незачем расстраивать…»
Алексей и Никита караулили три дня, прежде чем им удалось увидеть выезд императрицы. Карета шестерней промчалась мимо во весь дух. Ходоки упали на колени. Алексей размахивал челобитной. Важный кучер, без сомнения имевший придворный чин, даже не взглянул на них. У него был приказ: на улицах для челобитчиков не останавливаться.
