– Михайла Васильич! – побледнев, молвил он. – Возможно ли? Вы шутите!..
– Ничуть, друг мой, – спокойно продолжал ученый. – По твоему «трактату» ясно вижу, что ты весьма и весьма способен двигать российскую науку, а нам такие люди ох как нужны, особливо из чистокровных русаков.
– Михайла Васильич!.. – Не находя слов, Ракитин долго и крепко жал руку профессора. – Поверьте… Я все силы…
– Э, хватит слов, – добродушно прервал его излияния Ломоносов, – верю тебе. Да вон Лизавета Андреевна зовет к столу…
За столом Михайла Васильич объяснил до глубины души обрадованному гостю, что у него на физической кафедре как раз с нового, 1756 года открывается вакансия адъюнкта, и он завтра же представит на утверждение академической конференции кандидатуру Ракитина.
Дни Дмитрия потянулись невыносимо медленно: казалось, месяцы проходили от одного утра да другого. Так трудно приходилось ждать ему решения своей судьбы. Горячность подсказывала бросить службу в Берг-конторе, немедленно подать прошение об увольнении и вольной птицей погулять впредь до желанного назначения. А осторожность шептала: «Повремени, не спеши, цыплят по осени считают. А вдруг у какого-нибудь профессора из немцев есть свой любимчик, коего он захочет пристроить в академию. И сядешь ты, неудавшийся адъюнкт, на шею дядюшке Егору Константинычу…»
И Дмитрий продолжал тащить постылую лямку. Но тут случилось неожиданное событие. В начале октября его вызвал советник Ланской и сказал, вертя в руках какую-то бумагу:
– Вот, купец Ахрамеев жалуется, что у него на Вохтозерском заводе слишком мал выход чугуна из руды, и просит Берг-контору прислать на завод сведущего человека разобраться с этим вопросом. Полагаю, Дмитрий Иваныч, вы смогли бы помочь Ахрамееву.
Ракитин чуть не бухнул напрямик про то, что ждет нового назначения, которое вот-вот освободит его от службы в Берг-конторе. Но он вовремя спохватился, вспомнив строгий наказ Ломоносова держать язык за зубами.
«Упаси тебя боже кому-нибудь проболтаться, – говорил тогда профессор, – всю музыку испортишь».
Дмитрий, покраснев, поблагодарил Ланского за предложение и обещал дать ответ на следующий день.
– Мне нужно посоветоваться, – пробормотал он. – Семейные обстоятельства…
– Не буду вас торопить, молодой человек, – любезно согласился Ланской. – Время терпит.
В тот же вечер Дмитрий явился к Ломоносову, рассказал о случившемся, просил совета.
Пораздумав, ученый сказал:
– По-моему, тебе следует поехать. Наши вельможные паны в академии не слишком торопятся, дело может затянуться на месяц и на два. А ты получишь большую пользу и себе и будущей твоей кафедре, ежели досконально разберешься в процессах, происходящих в печи.
Дмитрий заявил Ланскому о своем согласии, благодарил советника за то, что выбор пал на него.
– Да что уж, – улыбнулся Ланской, – поезжайте, молодой человек. Я вижу, наша канцелярщина совсем вас доконала, а там хоть живое дело будет. Дорожные ваши расходы возложим на Ахрамеева: у купчины мошна толстая, выдержит.
На семейном совете было решено, что Дмитрию нет смысла трястись на перекладных и он поедет на марковских лошадях с кучером Якимом.
Неожиданная поездка на Север обрадовала Ракитина: она давала возможность отвлечься от мучительных дум о том, какое решение вынесет академическая конференция, признает ли его достойным работать бок о бок с самим Ломоносовым. А самое главное – он увидит на ахрамеевском заводе полюбившегося ему Алексея Горового.
Дмитрий отправился в путь с большими надеждами, с мыслью, что дело его бесспорное – других кандидатов на должность адъюнкта физики, по словам Ломоносова, не нашлось.
Глава восьмая
На севере
Трехсотверстный путь на Вохтозеро подходил к концу. Держа путь сначала вдоль Невы, потом огибая южную оконечность Ладожского озера и, наконец, прямо на Север, минуя Шотозеро и Сямозеро, путники приближались к ахрамеевскому заводу.
Лошадки были бойкие, кучер старательный и, хотя зимний день короток, путешествие отняло всего неделю. Летом бесчисленные озера и болота заставили бы петлять, делать длинные объезды, а теперь санная дорога везде вела напрямик.
Но чем ближе к цели, тем тревожнее становилась окружающая обстановка. Отправляя Дмитрия к Ахрамееву, советник Ланской ни словом не обмолвился о том, что в Прионежье неспокойно. Ракитину пришлось убедиться в этом, как только позади осталась Ладога. На каждой ночевке слышал он о том, что на Прионежских заводах работный люд бунтует, не в силах выносить притеснения казенных начальников и заводских управителей. Казалось, путники приближаются к вулкану, который, того и гляди, выбросит раскаленную лаву.
Яким оробел. Он уговаривал Дмитрия:
– Митрий Иваныч, на кой ляд сдался нам Ахрамеев с его паршивым чугуном? Ты слыхал, все говорят, что на Вохтозере самая кипень идет, оттуда все и началось… Je vous prie,[49] вернемся-ка мы с тобой тихо-мирно в Питер, шкура целее будет. А то ухлопают нас где-нибудь на большой дороге, и прости-прощай твоя адъюнктура…
Но Дмитрий, прежде чем уйти в «чистую» науку, хотел на собственном опыте ознакомиться с выплавкой чугуна из бедных северных руд, ко всему приложить собственные руки, над белизной которых так ядовито подсмеивался Алеша Горовой.
И они продолжали путь на Север.
Капитан Фан-Вейле избрал местом стоянки своей роты Вохтозерский погост. По его сведениям выходило, что там и есть центр возмущения. Данная ему инструкция гласила, что нужно применять к зачинщикам бунта отеческие меры увещевания: сечь кнутом и сажать на хлеб и воду, предварительно заковав в колодки. Капитан был, пожалуй, и не прочь принять такие меры, но вся беда была в том, что зачинщики ушли в лес и там отсиживались в охотничьих избушках, запрятанных в недоступных чащобах. Старая, испытанная тактика прионежских мятежников – охотников и звероловов. В селах оставались старики, подростки и женщины, не их же было «увещевать» кнутом.
Бесфамильный горячился, воинственно размахивал руками.
– Надо разбить отряд на части. Неожиданно перебрасывать их с места на место. Не давать мятежникам ни минуты покоя. По дорогам выставить заставы.
– Не согласен с вашим планом, Аполлон Ильич, – возразил Фан-Вейле. – Разбить роту на части – значит отдать ее во власть бунтовщиков. Благоразумнее выжидать. Мятежникам надоест сидеть в лесу в разлуке с семьями, и они придут с повинной.
– Этого не случится, господин капитан.
– Тогда запросим подкреплений.
– И отдадим честь подавления опасного бунта другим? – горько спрашивал Аполлон Ильич.
Фан-Вейле приказал объявить по всем заводам, селам, деревням, что сам будет принимать жалобы от крестьян. Фан-Вейле рассчитывал таким путем выявить зачинщиков и принять против них строгие меры. Но в течение нескольких дней ни один жалобщик не явился на капитанский вызов.
12 октября в Вохтозеро приехал Дмитрий Ракитин. Он не был удивлен, застав в погосте вместо обычного заводскою оживления и шума кладбищенскую тишину и солдатские патрули, проходившие по пустынным улицам.
Ракитин счел нужным представиться капитану Фан-Вейле и предъявить ему свое предписание из Берг-конторы. Сетования голландца на то, что русский народ не понимает собственной выгоды – а эта выгода заключена в работе на хозяев, – Дмитрий выслушал с вежливым равнодушием, откланялся капитану и отправился на квартиру, отведенную ему старостой Кульковым.
На следующее утро взволнованный капрал разбудил капитана.
– Ваше благородие! – доложил он. – Народу собралось видимо-невидимо, и все подваливают со всех сторон.
Выглянув в окно, офицеры увидели, что на площади перед заводом чернеет многотысячная толпа.
– Мужики нас перехитрили, господин поручик, – бросил Фан-Вейле Бесфамильному, одеваясь. – Мы рассчитывали, что бунтовщики будут приходить поодиночке и попадут в темную. Нет, они умнее, чем мы думали. Попробуй возьми их теперь…
Бесфамильный угрюмо молчал.
Офицеры вышли на крыльцо. Дмитрий Ракитин одиноко стоял под окнами дома; высокий рост позволял ему видеть все, что делалось кругом.
Рота солдат была выстроена в боевом порядке, к мушкетам примкнуты штыки.
Толпа гудела. Тут были лесорубы с мощными руками, привычными по целым дням взмахивать тяжелым топором. Были рудокопы, которые каждый день навек прощались с семьей, когда шли на работу в свои узенькие дудки-шахты. Была заводская мастеровщина со смуглыми лицами, опаленными непрестанным пламенем горнов, со шрамами от ожогов, полученных при вечной возне с раскаленным металлом. Были угольщики и смолокуры, до того почерневшие от грязной работы, что самая жаркая баня не в состоянии была возвратить им нормальный цвет кожи. Были возчики, целые дни шагавшие за усталыми лошаденками, везущими по ухабистым лесным дорогам тяжелые короба с углем и рудой. Были каменоломы с согнутыми спинами, с грудью, впалыми от вечного вдыхания известковой пыли. Были тут и бабы – вековечные работницы немудреного крестьянского обихода, исхудалые и преждевременно морщинистые от бессонных ночей, от непрестанной и хлопотливой бабьей работы.
