помещение. Колька, уяснив ситуацию, вздохнул: ну что ж, посол так посол. Пошел, да поскорее.
Ему-то что, он выпускается в этом году, а первокурсников и прочих жаль, отощают. И Тамару жаль, сдружились за эти годы, столько мешков картошки перечистил, а уж фотографию отъел на ее пирожках – самое время чем-то тетке отплатить. Зайти чайку попить, вставить одно-другое доброе слово, поскулить насчет того, на кого она их, сироток голодных, бросает. Даже если психанула, наверняка сама уж раскаялась, а обратно, даже если хочет, сама не пойдет, она гордая. Так и зачахнет без работы, ей нужно о ком-то заботиться, это ее хлеб.
Ясное дело, по-мужски директору самому бы пойти, без свидетелей поклониться, но, видать, корона свалится – где он и где завстоловкой?
Да и пес с ним. Раз уж трудно ему, то Кольке – раз плюнуть.
Спустя час с четвертью Пожарский, задумчивый и сосредоточенный, вошел в отделение милиции, кабинет, где Акимов Сергей Палыч и Остапчук Иван Саныч обсуждали оперативную обстановку и строили предположения одно другого мрачнее относительно исхода госпитализации любимого руководства.
– …у них порядочки! Вчера уже ввечеру пытался Николаича найти, дуре этой звоню: дочка, пригласи, будь ласка, к трубочке Сорокина, Николая Николаевича. Она – нету. Как же, спрашиваю, нету на ночь глядя, где ж он, проказник, бегает? Она: мне-то откуда знать?! Каково?.. Спрашивается, на кой ляд они вообще нужны… а, Николай, – поприветствовал сержант парня, переправляя под стол полупустой шкалик. – Что скажешь хорошенького?
– Заходи, заходи, что топчешься, – поторопил Акимов, ловко подменяя стакан кружкой ледяного, подернутого пленкой чая. – Случилось что?
Ответом было краткое, сухое, страшно-спокойное сообщение:
– Там Тамара повесилась.
12
Они подскочили, похватали портупеи и рванули было к училищу, там неподалеку квартировала Тамара. Колька остановил:
– Не туда.
– Куда же? – прикрикнул Остапчук сгоряча.
Тот, клацнув зубами, сказал:
– В казарму, к Сорокину.
– С чего это? – удивился Акимов, втихаря позорно переводя дух (вот они, семейная жизнь и сытные обеды!).
Колька хотел было ответить, но промолчал. О страшной тайне – что Сорокин к Тамаре неровно дышит – никто не знал: только он, Царицыны соседки и весь район. В общем, все, исключая сорокинских подчиненных, но им официально знать и не положено. Сказал лишь:
– Был я у Тамары. Соседка говорит: дня два как не видела.
Развернувшись, метнулись к казарме железнодорожников.
Остапчук ни о чем не спрашивал, он потел, задыхался, злился, и мысли в его голове метались самые насущные: «Старый конспиратор, мать его… Вот как тут теперь объяснять, что она у него делала, к тому же в его отсутствие?»
А вот как раз и телефонная будка. Повинуясь скорее наитию, чем черным подозрениям, сержант бросил: «Я догоню», – и замедлил шаг. Дождавшись, когда те отбегут подальше, извлек записную книжку, набрал номер.
– Кардиология.
– Сержант Остапчук беспокоит. Пригласите, пожалуйста, больного Сорокина к трубочке.
– Идет тихий час.
– А сам Сорокин, не прогневайтесь, точно почивает? Нигде не бегает, как намедни, перед отбоем?
– Бог знает что вы говорите, товарищ сержант. Нарушение режима – это не у нас.
– И все-таки посмотрите. А с меня при первом удобном случае – конфеты.
– Умеете вы уговаривать. Ну погодите, не плачьте, – дежурная, положив трубку, отлучилась, но вскоре вернулась:
– Вы слушаете? Шутник вы, товарищ сержант. Все в порядке, больной на месте, отдыхает.
– Благодарствуйте, – сказал Остапчук от всего сердца. – Как вас величать, красавица? Чтобы при встрече другой конфеты не вручить.
– Вы подпишите: «Для Шурочки Ц.».
– Запомнил. А чего ж не просто «Для Шурочки»?
– Потому что есть еще Шура Серова, – пояснила сестра. – Она вчера дежурила.
– Будет еще пачка хорошего чая, – пообещал Остапчук и, повесив трубку, уже без ненужной поспешности последовал по знакомому адресу.
…В подъезде было сыро, прохладно, пробирало до костей. Три ступеньки вверх, налево, в жилое крыло, первая дверь налево же, сорокинская, на другую сторону, справа, распашонкой, – комната Машкина, закрытая на висячий замок.
Дверь Сорокина заперта на ключ, который, как всем известно, всегда лежал под ней, только руку просунуть. Акимов, пытаясь перевести дух, с излишней тщательностью осматривал косяк, саму дверь, стены – пока Колька, потеряв терпение, не спросил:
– Открывать, что ли?
– Ты закрывал?
Парень нетерпеливо кивнул, сунул руку под дверь, достал ключ и отворил.
Первое, что бросилось в глаза – темнота и чистота. Темнота посреди бела дня объяснялась просто, задернутыми занавесками плюс тюль. Слева от входа – тахта, посредине, у окна – стол, застеленный скатертью, с чисто вымытой пепельницей и даже бутылкой из-под шампанского, назначенной вазой, в которой красовалась подсохшая ветка белого шиповника.
У стола лежала Тамара. С потолка, с крюка, на котором некогда висела люстра, свисали провода.
– Почему перекушенные? – шепотом спросил Акимов, сглатывая и невольно отводя глаза.
– Это я, пассатижами, – пояснил, еле шевеля губами, Колька. – Пытался искусственное дыхание сделать, да вот… что, не надо было?
– Ничего, ничего, – повторил Сергей, поводя глазами бездумно и очумело, как телок, – все равно уж.
Да, верно. Тамара была определенно и бесспорно мертва.
Вошел подоспевший Остапчук, снял фуражку, подошел к столу, огляделся, к чему-то сказал: «Чисто-то, как на Пасху», – задрав голову, поднял руку к потолку, вздохнул.
– Опергруппу вызову, – он шагнул в коридор, где находился телефон.
– Не работает… – начал было Колька, но Остапчук уже вышел.
Вернувшись, сержант подтвердил:
– Не работает. Пойду к дежурному по станции, а вы тут сторожите.
Снова ушел.
– Чего с телефоном-то? – спросил Акимов, но дверь уже закрылась.
Колька молча вышел в коридор, вернулся с трубкой.
– И тут перекусил? – мрачно пошутил Сергей.
– Провода оборваны, – пояснил Колька, показывая, какой провод ветхий и обмотка потрескавшаяся. – Я снял трубку, он и оборвался. И от корпуса кабель отошел.
– Не сдюжил старик.
Акимов соображал: как сейчас будет объясняться с товарищами с Петровки? Что пострадавшая делала в чужой квартире? И не просто чужой, а той, ответственным квартиросъемщиком которой значится начальник отделения милиции капитан Сорокин, находящийся ныне на излечении.
– Ты подождешь? – уточнил он у Кольки. – Как-никак свидетель.
– Подожду, конечно. Только какой я вам тут свидетель, я ничегошеньки не видел.
– Рассказывай, что знаешь, а я займусь хоть чем-то, – сказал Акимов.
Колька послушно принялся излагать: о чем намедни говорил старый мастер, про сопливую просьбу директора, про то, как тот сыграл труса, не захотел объясняться с обиженной Тамарой…
– Разругались они то есть? – уточнил лейтенант, но Пожарский такой постановке вопроса воспротивился: директор никогда в жизни не осмелился бы в открытую поцапаться с Тамарой.
– Просто ревизорам подтявкнул, чтобы на него не свалили.
– Понимаю, – заверил Акимов, а сам пытался,
