славы» ходил смотреть в Доме культуры железнодорожников.
– И что?
– А то, Серега, что я афишку видел о сеансе, была заблаговременно повешена. Но! – сержант поднял палец. – Прямо на ватмане пришпандорена бумажка: сеанс отменен, помещение потребовалось для срочного собрания актива. Не было фильма, понимаешь? А он его пересказывал, нахваливал.
– И как же это понимать?
– Пока не знаю. Это ж ты у нас следователь, а я так, подследник.
Сергей молчал. Молчал и Остапчук, переводя дух. Нервы не стальные, а потрепать их пришлось немало. Про себя он роптал: вечно ему больше всех надо, а не тот у него возраст, чтобы такого рода нравственные потрясения переживать. Тем более чужие.
Когда Остапчук пришел в больничку, зрелище ему открылось нестерпимое.
Сорокин, обрадованный его визитом, заметно посвежевший, непривычно обновленный, услышав новость, полинял, сморщился и скукожился до состояния сморчка. И пробормотал железный капитан со старческой нежностью:
– Вань, ты сюда прискакал, чтобы меня предупредить? Спасибо, брат, ввек не забуду.
– Ну что ты, Николаич, не чужие же. Да и я подумал: уж лучше я тебе сообщу…
– Спасибо, – он потер левую сторону груди. – Тянет, сука. Знаешь, мы с Томой-то давно знакомы, по молодости не срослось, а вот на старости лет закрутилось…
Он все тер посеревшее лицо, говоря севшим надтреснутым голосом:
– Ссорились мы. Я-то ей: Томушка, милая, какой загс? Куда нам людей смешить? А она в слезы – не понимаешь ты ничего! Стеснялась она, плакала. На старости лет, говорит, одной ногой в могиле – и в такую гнусность впала… А я ей – тебя никто не держит, гуляй…
Капитан закрылся ладонями. Было стыдно, неловко, но Остапчук просто так взять и уйти, не выяснив самого главного, не мог.
– И все-таки, Николаич. Куда отлучался вечером? Чем занимался? Видел тебя кто?
Капитан вздрогнул, как будто от удара, ожил, лицо вспыхнуло, глянул он по-старому, бешено, остро:
– Ты что же, старый?! Меня подозревать вздумал?
Иван Саныч заметил резонно, что не он, так муровцы зададут этот вопрос.
– Вот им и отвечу. А тебе до этого никакого нет дела!
Остапчук смертельно обиделся. Он встал, гордо помаршировал к выходу, но по дороге, разумеется, остыл. Вернувшись, положил руку на плечо:
– Николаич, не обижайся. Держись, капитан.
Вновь «сдувшийся» Сорокин прикрыл своей ладонью его ладонь, похлопал:
– Спасибо, Ваня, спасибо. Не серчай. Извини, не могу больше, плохо сейчас. Давай попрощаемся, сержант, лихом не поминай.
Остапчук пообещал твердо, как будто сам уточнил этот вопрос:
– Послужим еще. Рано прощаться.
Лечащий врач настаивал: нет-нет, будьте любезны подставлять пятую точку, успокаивающее в вашем состоянии более чем показано.
– Показано не показано, – ворчал он, спуская пижамные штаны, – валяйте.
После укола он улегся на койку и замер, глядя в потолок, который, казалось, опускался все ниже, а потом вдруг навалился будто ватный матрас и наконец плотно окутал, не пропуская извне ничего. Только стучало сердце, глухо, тяжело, будто уже не под силу ему было работать с прежним старанием.
15
Стук в окно, затем в дверь, потом заколотили, крикнули:
– Эй, лейтенант! Сорокин! Подъем! Линько за тобой прислал.
Линько, командир отряда кавалерийского полка ОГПУ, писал: «Николай, мухой на Веселую балку. Запутка с бандой твоего корешка, шейха Ляха. Консультация требуется».
Лейтенант Сорокин спросонья пытался уяснить прочитанное, но под окном храпели от нетерпения кони и люди, пришлось отложить осознание написанного до лучших времен.
Полгода шла чекистско-войсковая операция, одно за другим ликвидировали контрреволюционные формирования. За шесть месяцев работы с кадровым бандитизмом на территории прекрасного и непредсказуемого Северного Кавказа Сорокин научился моментально вскакивать в седло из любых положений, в любом состоянии. (И не падать оттуда, что для городского выкормыша более чем ценно.) Выучился разбирать и объясняться по-местному (спустя много лет выяснилось, что были это аварский, чеченский и ингушский языки – кто б подумал!). Шашкой орудовать так и не привык – для этого навык нужен, нарабатываемый сызмальства, а ему винтовка, пистолет сподручнее. И ничему не удивляться тоже пока не научился. Поэтому, услышав на вопрос «Дашевского взяли?» ответ «Почти», он удивился.
За головой шейха Ляха шла серьезная охота. Звали его Казимир Дашевский, был он бывший царский офицер, георгиевский кавалер и прочая, но главное – редкая сволочь и бандит. По сути – северокавказский Петлюра. Подельник его был ему под стать, казак Султанов, которого привычные ко всему горцы звали запросто Шайтаном. Орудовали хладнокровно, нагло и очень разумно выбирали объекты для налетов. Вырезали строго войсковые соединения, которые местного колорита не знали и были беспечны. Каждый «визит» Ляха и Султанова стоил жизни десяткам, иной раз и сотням красноармейцев, а бандиты уходили в горы, захватывая винтовки, пулеметы, лошадей и оставляя трупы и пепелища.
Встреч с гэпэушниками Лях и Шайтан избегали, когда же не удавалось уклониться, не брезговали, бросив в мясорубку прочих из банды, рвануть когти обратно в горы. Брошенные же себя преданными не почитали. Они сражались за шейха – как выяснилось, Дашевский славился какой-то там «праведной» жизнью и даже, по слухам, побывал в Мекке, – то есть им, как мюридам[7], обеспечено было место в райских садах с вечными пирами и гуриями. Так что Дашевский просто прибывал в очередной дружеский аул, набирал новую банду – и вновь принимался за налеты. Шайтан-Султанов, как только удавалось ему достать хотя бы гран взрывчатого вещества, умудрялся устраивать такие диверсии с фейерверками, что по всему Кавказу аукалось.
В общем, с обоими надо было кончать, да поскорее и без «почти».
Ситуацию разъяснил Линько:
– Опять ушел Лях, а ведь взяли в клещи. И только подумай, что тварюга удумал: возьми и удери в бабском халате.
– Откуда взял?
Тот усмехнулся:
– А, то история. С этого-то и началось: человечек один шепнул, что он тут, на хате у зазнобы. У него в каждом ауле по жене, а тут прям ханум-султан. Говорили, где бы ни был, всегда к ней возвращался. Мы сгоряча и помчались, чтобы времени не терять, пока Лях один, а то зараз Султанов подоспеет. Значит, окружили его в сакле, а из окна из «гочкиса» как вдарят! Визг-писк, тетки в намотанных платках и с кувшинчиками разбегаются. А как обошли с тылу да пулемет заклинило – батюшки, а пуляет-то баба. Значит, нацепила на себя его бешмет, черкеску – и ну отстреливаться. Прикрывала, заодно и отвлекала.
– Он, стало быть, бросил и свалил? – также усмехнувшись, спросил Сорокин.
– Как всегда. Хотели сразу ее в расход, но возникла мыслишка. Может, на обиде женской выйдет ее вразумить, скажет,
