«Ах, так! – думает Гришатка. – Ну на – промахнись и ты».
Подбросил он шапку высоко-высоко. Ушла та в небо метров на двадцать. На секунду повисла. Растопырилась зонтом и снова к земле.
В это время раздался выстрел.
Не задела дробь мерлушковые бока, не затронула – угодила в самый малиновый верх. Вышибла. Только его и видели.
– О-ох! – вырвался вздох у Гришатки.
На следующий день с рассветом отряд Хлопуши покинул сельцо Иргизлу. Едет Гришатка, голове холодно. Прикрывает он темя рукой, сокрушается:
– Эх, эх, и чего хвастал! Чего не сдержался. Царскую шапку испортил. Ну и девчонка!
Дядя Митяй
Гришаткину беду первым заметил дядя Митяй:
– Э, чего там у тебя? Чего руку-то тянешь и тянешь?
Подъехал Хлопуша. Всплеснул руками:
– Дитятко, да где это ты?! Где же верх твой малиновый?
Гришатка молчал, не признавался. Однако потом рассказал.
– Ах она, такая-разэтакая! – гудел великан. – Да как она посмела забижать государева человека? Ах, ах! Ну, мы ей покажем!
– Да я сам виноват, – пытался защитить Галию Гришатка.
Однако Хлопуша не слушал его.
– То-то я смотрю: глаза у нее так и бегают, так и бегают. Да ты не горюй, Гришатка. Мы тебе на шапку новый поставим верх. Еще лучше будет. Желаешь – атласный. Желаешь – парчовый. Хочешь, садись верхом на коня, – неожиданно предложил Хлопуша.
Поменялись они местами. Рад Гришатка до смерти. Вот научится ездить верхом – берегись, Галия!
В отличие от Хлопуши, дядя Митяй оказался на редкость сварлив. То ему сено в санках плохо подмощено, то кони тихо бегут, то Гришатка все время вертится.
– Неспокойный я очень, – сознавался дядя Митяй. – Душа у меня в раздражении. А почему? Жизнь извела, Гришатка.
Дядя Митяй хотя ростом и мал и с виду хил, зато по рукам сразу видать – человек рабочий. Руки у него широкие, совками, цепкие. И аппетит хороший. На первой же остановке умял целую баранью ногу и не крякнул. Куда только лезет?
– Наголодались мы на заводах, – смущаясь, объяснял дядя Митяй.
На восьмой день к вечеру, проехав с начала пути без малого триста верст, путники приблизились к поселку Авзяну.
– Тут он и будет, Петровский, рода Демидовых, наш, стало быть, завод, – сообщил дядя Митяй.
За эти дни отряд Хлопуши вырос до ста пятидесяти человек. То в степи к нему примкнуло сорок человек конных башкир, то, откуда ни возьмись, появилась целая толпа безоружных крестьян, потом в лесу, уже почти у самого Авзяна, присоединилось человек пятьдесят углежогов.
– Постой с людишками тут, – предложил дядя Митяй Хлопуше. – Заночуй. А я вмиг слетаю в Авзян: упредить надобно.
Утром дядя Митяй вернулся.
– Сполнено, – заявил он Хлопуше. – И пушки есть, и мортиры – целых три штуки, и ядра в большом количестве. И людишки работящие нас ждут. Вот так-то.
– Благодарствую, – произнес Хлопуша.
Вечноотданные
Заводской люд встретил Хлопушу торжественно. И не только потому, что он был посланцем самого царя-императора, но и потому, что сам Хлопуша произвел на всех огромное впечатление.
– Ух, батюшка, да и ты-то порченый! – кричали люди, завидя безносое лицо Соколова. – Видать, и тебе несладко пришлось в жизни.
– Несладко, несладко, работнички, – отвечал Хлопуша. – Да что было – прошло, миновало. Нынче все круто в другую сторону. Царь Петр Федорович – долгие лета ему! – нынче всех нас, сирых и битых, великий заступник. Ура царю-батюшке!
– Ура! – кричали работники.
Собралось их на заводской площади тысячи две. Изможденные, лица в дыму и копоти. Одежонка – рвань. Стоят смотрят воспаленными глазами на огромную фигуру Хлопуши, ловят каждое слово.
Тут же на площади был оглашен манифест Пугачева. Говорилось в нем, что царь-батюшка дарует рабочим людям всякие вольности и шлет им свое царское благословение.
И снова «ура» всколыхнуло воздух.
В общей толпе Хлопуша заметил группу людей, закованных в цепи. Все людишки как тень, а эти и вовсе кожа да кости. Не человеки, а слезы.
– Что за народ? – обратился Хлопуша к дяде Митяю.
– Это вечноотданные, батюшка.
– Какие еще вечноотданные?!
– А это те, батюшка, которых вместо вечной ссылки в Сибирь сюда – к нам на завод. До конца своих дней так в цепях им и маяться. Из них многие к тачкам прикованы. Так и спят, так и работают. О Господи!
Нахмурился Хлопуша.
– Эй! – закричал. – Кто здесь вечноотданные, выходи-ка сюда!
Загремели люди цепями, потянулись к Хлопуше. Собралось их человек пятьдесят.
– Люди вечноотданные, – забасил Хлопуша. – Мученики и перемученики. – Голос его сорвался, в глазах проступили слезы. – Люди без роду и племени. Отцы и брательники. – Голос Хлопуши снова окреп, понесся могучим гулом. – Быть вам отныне не вечно униженными, быть вам вечно свободными. На веки веков. Эй, кузнецы! Живо! Немедля оковы – долой!
– Батюшка, избавитель! – бросились колодники в ноги Хлопуше.
Потом Хлопуша устроил суд над управителем Петровского завода. Под одобрительный гул толпы управитель был тут же повешен.
На следующий день Хлопуша стал проверять заводское хозяйство. Приказал показать ему мортиры и пушки.
И вдруг выяснилось: исчезли куда-то мортиры. Обыскали весь завод. Нет их, словно и не было.
– Были, были они! – уверяет дядя Митяй. – Как я в ночь приходил – были. Их, никак, управитель куда-то запрятал.
– Эх ты, рано вздернули управителя! – сокрушался Хлопуша.
А вечером на Хлопушу свалилась вторая беда. Пропал куда-то Гришатка.
– Да был он, был! – разводил руками дядя Митяй. – Туточка все время крутился.
– Не уследил. Не усмотрел! – ревел Хлопуша. – Дитятко! Где же ты, дитятко?
БАДЬЯ
С Гришаткой случилось вот что. Крутился, крутился он возле Хлопуши и дяди Митяя, ходил, ходил по заводу, потом надоело. Пошел он бродить по улицам Авзяна. Тут его и окружили мальчишки.
– Глянь, глянь, шашка висит!
Разговорился Гришатка с ребятами. Шашку достал из ножен. Рубанул залихватски направо, налево. Разинули авзянские ребята рты.
– Настоящая!
Дивятся мальчишки. Это тебе не Галия. Приятно Гришатке.
Принялся Гришатка про шапку хвастать. Рассказал, что шапка с царской головы. Что за меткую стрельбу шапка ему досталась. А верх (пока нового верха у шапки не было, Хлопуша наскоро стянул мерлушковые бока ниткой) это Гришатка прострелил влет, чтобы доказать одной глупой девчонке свое умельство.
Не отстают от Гришатки ребята, ходят за ним по пятам.
– А у нас рудники есть, – вдруг заявил кудлатый, конопатый мальчишка. – Глубо-о-кие!
Побежали они смотреть рудники. На шахтах в этот день и в прошлый работы не было. По случаю приезда посланца от государя прекратил работу Петровский завод. Подошли ребята к одной из шахт. Большая дыра в землю уходит. Над дырой, как над колодцем, на подпорках большое бревно. На бревне веревка намотана. С другой стороны веревки – бадья.
– Это для спуска вовнутрь, – стал объяснять Конопатый. – Руда-то, она под землей. Саженей в полсотни. Там ее добывают, потом на завод.
Заглянул Гришатка в дыру – ничего не видно.
– Хочешь, мы тебя враз! – вдруг предложил Конопатый.
Поколебался Гришатка. Да неудобно отказываться. Где же, скажут, твое геройство.
– Хочу!
Залез он в бадью. Стали ребята его спускать. Раскручивается веревка, что намотана на бревне. Придерживают ребята бревно, чтобы не очень оно вращалось.
Вот спустили Гришатку на треть, на половину, на две трети. Совсем немного осталось. И вдруг не удержали бревно ребята. Завращалось оно быстро-быстро. Не ухватишь, не остановишь. Раскрутилась веревка. Бадья внизу о породу – бах!
Обмерли ребята.
– Вытягивай, вытягивай назад! – завопил Конопатый.
Стали мальчишки выкручивать из шахты бадью. Торопятся. Выкрутили. Пусто в бадье.
– Побился! Побился!
– Эй, эй, отзовись! – кричат ребята в дыру. – Отзовись!
Тихо. Нет никакого ответа. Страшно стало ребятам.
– Перестреляют нас казаки! – закричал Конопатый. – Повесит безносый. Тикай по домам – и молчок!
Поразбежались ребята.
Забылся
Страшную ночь пережил Хлопуша. То казалось ему, что Гришатку убили, то – что ушел, заплутал Гришатка в лесу и там загрызли его волки или медведи, то вдруг чудится Хлопуше Гришаткин голос. Великан срывался со своего места и стремглав выбегал на улицу.
– Найдется, найдется мальчонка, – успокаивал Хлопушу дядя Митяй. – Тута он, тута. Да куда ему деться? Не провалился же он под землю. Жив, помяни мое слово – жив!
Гришатка и вправду остался жив.
При ударе бадьи о грунт мальчик вылетел из нее наружу, стукнулся головой о какой-то камень и на время лишился сознания.
Когда Гришатка пришел в себя, была уже ночь. Мальчик привстал, пощупал руки и ноги. Боли нет. Кости целы. Лишь в голове гул и непонятная тяжесть. Гришатка принялся звать на помощь. Никто призыва его не слышал. Слева и справа от мальчика виднелись какие-то углубления. Это начинались штреки и штольни – специальные ходы, которые вели в глубь шахты. Кругом темно, сыро.
