Иначе обстояло дело на Руси. Здесь сеньорат был связан с обладанием богатым Киевским княжеством, что уже само по себе было способно уберечь звание старейшего брата «во отца место» от полного обесценения, как то произошло у франков. На Руси порядок наследования сеньората не зависел от каких бы то ни было внешних сил и определялся только внутридинастической ситуацией: иначе говоря, главными факторами являлись номинальное старшинство и реальная политическая власть. Отсюда ясно, что при десигнации на Руси решающее значение должен был играть междукняжеский договор, а не сакральная процедура, как у франков (венчание папой). Такой договор мог, естественно, вносить поправки в систему родового старейшинства (киевским князем не всегда становился генеалогически старший), но он всегда, как должно думать, оговаривал это обстоятельство, которое, собственно, и было одной из причин самого договора. Abusus non tollit usum, как гласит римский юридический принцип: злоупотребление законом не отменяет закона, а отклонения от правил не отменяют самих правил. Из факта договора вовсе не стоит заключать, что он непременно заполнял некую правовую пустоту
Следовательно, было бы неверно противопоставлять директивную десигнацию в Византии или у франков (то есть происходившую по воле правившего императора и подкреплявшуюся юридической и сакральной процедурами) договорной десигнации на Руси. Десигнация – это тот или иной способ заблаговременно организовать престолонаследие; ее юридическое оформление в разных странах могло быть и было разным.
IV. Династический проект Владимира Мономаха: попытка реформы киевского столонаследия в 30-е годы XII века[245]
Для раннего периода древнерусской истории (IX–XI вв.) характерно представление о государственной территории и ее ресурсах как об общем владении княжеского семейства в целом. Это представление не было чем-то особенным; оно обнаруживается и в других европейских обществах на достаточно ранних стадиях развития[246]. В таких условиях изменения внутридинастической конъюнктуры влекли за собой владельческие переделы, которые выражались, в частности, в перемещениях князей с одного стола на другой. Тем самым подобные переделы и перемещения, когда князь и его потомство не были связаны с каким-то конкретным столом, служили своебразным механизмом, скреплявшим политическое единство Древнерусского государства. И в дальнейшем, в XII столетии, принадлежность местных княжеских династий в отдельных древнерусских землях-княжениях (там, где такие самостоятельные княжеские династии образовались) к одному, пусть и сильно разросшемуся, семейству являлась существенным фактором, поддерживавшим представление о единстве Руси как о некоей идеальной политической норме. Вопрос заключался только в том, какие политические механизмы и институты могли обеспечить реализацию этой идеальной нормы. Коль скоро, во-первых, обладание киевским столом до середины XII в. было сопряжено с номинальным старейшинством в княжеском роде в целом, а во-вторых, в Киевской земле не существовало собственной княжеской династии, то одним из таких политических механизмов оставался порядок киевского столонаследия.
Согласно традиционному династически-родовому порядку, Киев наследовался генеалогически старейшим из князей. В эпоху, когда княжеское семейство было еще относительно компактным, это практически означало наследование Киева старшим из братьев умершего киевского князя, а в случае отсутствия братьев – старшим из сыновей. Такой способ престолонаследия – очень древний и широко распространенный. Однако с течением времени в связи с усложнением внутридинастической ситуации и в связи с тем, что политические и военные возможности князей не всегда совпадали с их местом в родовой иерархии, этот порядок теряет прозрачность, вследствие чего возникает необходимость в подкрепляющем его договоре.
Кажется, впервые с более или менее отчетливыми следами такого договора мы сталкиваемся в источниках в правление киевского князя Всеволода Ярославича (1078–1093)[247]. Всеволод был последним из Ярославичей, поэтому генеалогически старейшим после него был старший из сыновей его старшего брата Изяслава. Действительно, мы видим, как при Всеволоде Святополк Изяславич сидит в Новгороде, а в период между 1086 и 1088 гг. к его новгородским владениям присоединяется еще и Туров (Туровская волость простиралась тогда до Берестья на западе)[248]. Такое неумеренное усиление Святополка объяснимо только договором об Изяславиче как преемнике Всеволода. Естественно думать, что договор был заключен еще в киевское княжение Изяслава, отца Святополка, быть может, в 1078 г., когда Изяслав согласился поддержать Всеволода против его племянников, пытавшихся захватить Чернигов – Олега Святославича и Бориса Вячеславича[249]. Однако около 1091 г. Всеволод отнял у Святополка Новгород, что означало разрыв договора[250]; в таком случае наследником Киева становился старший из Всеволодовичей – Владимир Мономах. Непосредственные причины этого шага киевского князя неизвестны, но само намерение силовым образом сузить круг потенциальных киевских столонаследников показательно. Запомним его. В летописи эти обстоятельства замолчаны, и Всеволод, напротив, представлен поборником традиционного порядка столонаследия: летописец ставит ему в заслугу, что он занял Киев «по братьи своей, с правдою, а не с насильем», исполняя завет своего отца – Ярослава Мудрого[251].
Если Всеволод действительно намеревался передать Киев своему старшему сыну Владимиру Мономаху, то еще более загадочным делается поведение последнего после смерти отца в 1093 г., которое и без того всегда ставило в тупик историков. Почему Мономах, располагая подавляющим перевесом сил над Святополком и находясь в момент кончины Всеволода в Киеве, тем не менее добровольно уступает столицу Руси Святополку, да к тому же еще, как выясняется, в нарушение отцовского завещания? Мы видим тому только одно реальное объяснение, которое, собственно, дается и в летописи: ярко выраженный легитимизм Владимира Всеволодовича[252]. Тот самый легитимизм, который еще раз проявился чуть позднее, в 1094 г., когда Мономах уступил Чернигов своему двоюродному брату Олегу Святославичу, потому что Олег был более старшим отчичем Чернигова, чем Мономах (Святослав Ярославич занимал черниговский стол прежде Всеволода Ярославича)[253]. Еще более значимым следствием легитимизма Мономаха стал общерусский междукняжеский договор, заключенный в октябре 1097 г. в Любече.
О Любечском съезде историки размышляли много, и все же до сих пор два центральных момента, с ним связанных, на наш взгляд, остались недостаточно проясненными, а именно: политический смысл любечских соглашений и роль в них Владимира Мономаха.
В «Повести временных лет» любечская программа изложена как лапидарная прокламация принципа отчинности. Вот этот хорошо известный историкам текст: «Къжьдо да держит отьчину свою: Святопълк – Кыев Изяславль, Володимер – Вьсеволоже, Давыд и Ольг и Ярослав – Святославле, а имъже раздаял Вьсеволод городы: Давыду – Володимерь, Ростиславичема Перемышль – Володареви, Теребовль – Василькови»[254]. Общерусский съезд был вызван необходимостью решить трудный вопрос об инкорпорации Святославичей в политическую систему Руси после силового возвращения в Чернигов в 1094 г. Олега и Ярослава Святославичей, а также после смуты, начавшейся вследствие отказа Олега участвовать в общерусской борьбе против половцев. Суть дела, разумеется, заключалась не в альтернативе, отдавать или не отдавать Чернигов Олегу либо Святославичам в целом (Мономах уже сделал это), а в том, чтобы определить общие контуры политико-династического порядка на Руси после завершения эпохи Ярославичей, порядка, который создал бы основу для единства внутри княжеского семейства и совместных внешнеполитических действий – прежде всего против половцев: «Да ныне отъселе имемъся в едино сьрдьце и блюдем Русьскые земле»[255]. А это означало не просто определить владения каждого из князей (хотя именно на этой внешней стороне дела по понятной причине сосредоточился летописец), а прежде всего установить их положение в династической иерархии, иными словами – положение по отношению к киевскому столу и к возможности в свое время претендовать на него, то есть установить их место в системе киевского столонаследия. Следовательно, главным итогом Любеча было вовсе не провозглашение отчинности, к которой ведь еще до съезда, во время вооруженного конфликта 1096–1097 гг., апеллируют как к признанному династическому принципу обе противоборствующие стороны: и Олег Святославич (в отношении Мурома)[256], и Мстислав Владимирович (в отношении Ростова и Суздаля)[257]. Не было главным и распространение принципа отчинности на Киев: ведь из отчинности киевского стола исходил Мономах еще в 1093 г. Так что же было главным? Учитывая характер последовавших за Любечем событий, центральной проблемой на съезде приходится признать определение статуса Святославичей применительно к традиционному порядку наследования киевского стола согласно генеалогическому старшинству и отчинности.
