Собравшись с духом, Тори решилась спросить:
— А кто твои родители?
— Моя мать умерла, когда я был совсем маленьким. Отец на пенсии и живет в Сан-Диего.
— И он… не хотел, чтобы ты стал археологом.
Странно, в ее словах не было вопросительной интонации. Девой резко повернулся к ней — его это явно поразило, — потом снова стал смотреть на приборную доску. Казалось, он собирался с мыслями, чтобы сказать что-то. И действительно, прокашлявшись, он произнес:
— А ты очень проницательна.
Тори молча ждала продолжения разговора. Девон удобнее уселся в кресле и обратился к приборам. Когда он наконец заговорил, голос его звучал ровно и спокойно.
— Мой отец… очень суровый человек. Он старался сделать для своей семьи как можно больше, но ко всем нам был очень требователен. Он уважал в человеке физическое совершенство, дух соревнования и… победителей. Когда-то отец и сам собирался стать спортсменом, но случившаяся еще на первом курсе колледжа травма лишила его этой надежды. Однако амбиции не оставили его, просто он перенес их на своих детей. Когда Фил вырос, в глазах отца это был сын, о котором можно было только мечтать. Атлетически сложенный, честолюбивый — у него получалось все, за что бы он ни брался. Фил очень любил спорт, но не настолько, чтобы сделать его главной целью своей жизни, как это было у отца. Я, например, думаю, что он играл в профессиональный футбол больше для того, чтобы угодить отцу, а не из собственного желания. — Девон замолчал.
— Ну, а с тобой как было? — мягко спросила Тори.
В очередной раз автоматическим движением проверив приборы, Девон словно нехотя продолжал:
— Я оказался самым большим разочарованием его жизни. Даже когда я был совсем маленьким, то предпочитал, например, не бросаться камнями, а разглядывать их. Я не любил спорт и не считал необходимым соревноваться с кем-либо, кроме себя самого. Тогда отец стал принуждать меня.
Чем больше Девон рассказывал, тем больше волновался.
— Полагаю, я бы не выдержал, если бы не Фил. Он играл роль буфера между мной и отцом и помогал мне, защищая мое право выбрать свой собственный путь и время от времени отводя от меня отеческий гнев. Когда отец, указывая на спортивные трофеи Фила, спрашивал меня, почему я не могу повторить его достижения, Фил, возражая отцу, говорил, что все это лишь символы преходящих моментов жизни, что они быстро забудутся, тогда как мои научные работы будут вспоминаться и после того, как спортивные трофеи потускнеют и потеряют свой вид. Я считаю, что решение Фила уйти из профессионального футбола и заняться юриспруденцией помогло и мне встать на собственную дорогу.
Постепенно Тори становилось ясно, почему Девон с такой готовностью откликнулся на просьбу брата и немедленно полетел к нему. Он относился к тем людям, которые долго помнят добро и чувствуют себя постоянными должниками тех, кто помог им, хотя, как в случае с Филом, это могло быть очень давно, почти в детстве. К тому же все поведение Девона свидетельствовало о его собственной силе характера и великодушии — ведь Девон никогда, судя по всему, не питал ни малейшей неприязни к брату, который был любимым сыном. Напротив, он чувствовал себя обязанным и признательным брату за его поддержку и — это было очевидно — очень любил Филиппа.
Тори так близко к сердцу приняла рассказ Девона, что почувствовала, как какой-то предательский комок встал в горле. С трудом проглотив его, она спросила:
— А что стало с сестрой? Как она живет?
Его лицо озарила мягкая улыбка:
— Она решила строить жизнь по-своему. И ей это удалось, причем без всяких волнений и лишних тревог. Дженни очень волевой человек. Она без всякой помощи поступила в колледж и закончила его. Уже после поступления мы с Филом помогали ей, чем могли. Помогал и отец, когда узнал, что она учится, но в основном она все сделала сама. Сейчас Дженни работает учительницей в школе, преподает историю.
— Ты видишься с отцом?
— Да, конечно. — Его голос наполнился печалью. — Мы давно помирились. Правда, отец, по-прежнему не интересуется моей работой, но, думаю, уважает меня за то, что мне удалось сделать. Мы видимся несколько раз в году, когда вся наша семья собирается вместе, или у меня появляется возможность навестить его.
Слушая Девона, Тори не могла отвести взгляд от ясных линий его профиля. Она вспомнила своего отца, которого очень любила и уважала, и снова почувствовала вставший в горле комок. Хотя Девон и сказал, что ему удалось урегулировать свои отношения с отцом, Тори понимала, как все это нелегко для него. И неожиданно для себя самой вдруг положила свою ладонь на его руку.
— Извини, Девон.
Он посмотрел на нее с благодарностью за это мимолетное прикосновение, полное искреннего участия. Потом улыбнулся:
— Все это уже в прошлом.
Но Тори рассудительно произнесла:
— Нет, эти воспоминания — словно наши тени, они постоянно сопровождают нас.
— Возможно. — Девон улыбнулся, его зеленые глаза потеплели. — И я очень рад, что ты решила… в определенном смысле уподобиться на некоторое время моей тени. Я очень рад, что моя цыганка рискнула полететь со мной.
Он снова сосредоточенно занялся приборами — самолет менял курс, и Тори, положив руки на колени, молча глядела на проплывавшее за бортом сплошное облако тумана.
Только теперь она поняла, насколько он раним. Вот она, его ахиллесова пята. Отец, не считавшийся с его призванием и недооценивавший выбранную им профессию… Женщина, отрицательно относившаяся к делу всей его жизни… Тори думала о сидевшем рядом с ней ярком и непростом человеке, который приоткрыл ей свою душу, и ощущала, как в ней поднимается чувство протеста и боль за него. Неужели именно отец невольно способствовал воспитанию в сыне такого самообладания, необходимого, чтобы оградить себя от презрения и насмешек? Самообладания, за которым скрываются решимость и внутренняя сила?
Тори вспомнила, как Девон относился к поэзии, цветам, к ее котенку, вспомнила его неиссякаемый юмор, оттачивавший ее собственное остроумие и заставлявший ее смеяться до колик в животе. Она думала о его древних цыганских глазах, о его постоянной настороженности и способности терпеливо ждать.
И Тори поняла, как прав был Девон, что не торопил ее. Она добилась своего: увидела, как он теряет самообладание, увидела витавшую над ним тень прошлого, его ахиллесову пяту. Более того, она увидела его с иной точки зрения, другими глазами. Глазами не только женщины или художника — в ней соединилось и то, и другое. На какое-то мгновение Девон предстал перед ней так ясно, как если бы она писала его портрет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
