Росселино бросил взгляд на картину и тут же обратил его к священнику:
– Уж не сами ли вы написали святую Агату, падре?
– При чем тут я? И как только такое может прийти в голову? Хотя… – священник опустил глаза. – Прихожане тоже склонны подозревать меня во всяческих слабостях. Не слушайте их, люди болтают попусту.
– Что вы имеете в виду? – удивился архитектор.
– Ничего, – смутился падре и покраснел. – Всего лишь стараюсь оградить вас от злонамеренных слухов.
Наступило молчание. Священник, раздосадованный собственной неосторожностью, уставился в пол. Росселино вновь смотрел на картину.
– Образ святой Агаты, – уверенно вынес он окончательный приговор, – следует освятить и поместить в алтаре. На мой взгляд, картина того достойна. Скажите все-таки, кто ее автор?
Священник вспыхнул. В глазах у него потемнело от гнева.
– Неужели сказанного недостаточно? Да и неважно, кто автор. Важно, что если я не осужу неподобающее изображение должным образом, меня лишат прихода – и правильно сделают. Церковь не одобряет нарушения канонов. Надеюсь, это для вас не секрет.
– Сейчас для меня секрет – имя мастера, написавшего алтарную картину. Напрасно вы пытаетесь его скрыть.
Священник молчал, плотно сжав дрожащие губы.
– Что ж, думаю, перед лицом кардиналов вы станете разговорчивей.
Росселино приоткрыл дверь и велел одному из подмастерьев позвать кого-нибудь из монахов, чтобы отнести картину в парадную часть дворца.
От ненависти священника обдало холодом. Мысли его необыкновенно прояснились.
«И минуты не пройдет, как все твое высокомерие испарится, – подумал он. – Твоя гордыня неуместна, ибо репутация безупречного маэстро в моих руках. Ты был свободен и обладал властью – хватит!» Он достал из-под сутаны конверт и молча подал его Росселино.
– Я подожду за дверью, покуда вы прочтете. Потом заберу картину и сожгу.
Он еще не успел выйти, когда архитектор воскликнул:
– Стойте! Печать на конверте сорвана!
– Разумеется. Тот, кто написал письмо, просил меня об этом. Своего рода исповедь, знаете ли.
Взявшись за ручку двери, падре обернулся к Росселино и промолвил тоном, вовсе не похожим на мольбу:
– Если вы, паче чаяния, и прочтя письмо не соблаговолите отдать мне богохульный образ для сожжения, извольте сообщить всем заинтересованным лицам, что картину подбросили в ризницу неизвестные. Не упоминайте о посетившем меня ангеле: разглашение этих сугубо конфиденциальных сведений может породить в простонародье непристойные фантазии. Не доставляйте мне неприятностей, тогда и я не сделаю подобного с вами, – священник слегка задохнулся от длинной тирады и собственной смелости. Оставалось только поставить последнюю точку. Он выровнял дыхание и отпечатал: – Следуйте этому указанию. В противном случае мне придется огласить правду о вашем предательстве по отношению к Святому Престолу!
Неужели это он говорит так грозно и гладко? Вот это слог! Вот это решимость! Сердце так сильно колотилось в груди, что падре едва расслышал ответные слова архитектора:
– Вы забываетесь, святой отец. Ступайте прочь и не попадайтесь мне на глаза.
«Скоро твоему леденящему спокойствию придет конец, маэстро, – думал священник, застыв у двери. – Ты еще ходить в любимцах Пия Второго, тебе пока доверяют. Недолго осталось. Читай, читай, гнусный обманщик!»
Падре наблюдал, как от строчки к строчке у Росселино меняется выражение лица. Побледнел. Кажется, колени задрожали. В комнату вошли два монаха, прикрыли полотном стоящую у окна картину и молча понесли ее прочь.
Священник громко кашлянул, чтобы Росселино оторвался от письма и успел остановить их. Но тот стоял как громом пораженный. Взгляд устремлен куда-то вдаль, листки бумаги в руке колышутся, словно на ветру.
– Слишком поздно, – прошептал падре.
Монахи с картиной направились в парадные покои дворца. Где-то там кардиналы утоляли голод зайчатиной. Что это именно зайчатина, падре определил по доносившемуся запаху. Святая Агата ушла из-под власти приходского священника.
* * *
Андрополус нежился на кровати, застеленной свежими простынями. Сквозь щели закрытых ставней в комнату просачивались солнечные лучи и звуки тихого разговора, который вели Анна и Лоренцо, прохаживаясь по выложенной камнем садовой дорожке. Речь шла о том, как картина оказалась у священника. Кондотьер, только что вернувшийся из Баньо-ди-Виньони, где Пий Второй принимал целебные ванны, был обеспокоен до крайности.
– Падре не разглядел моего лица под вуалью, – успокаивала мужа Анна, – он вообще принял меня за какое-то видение.
Андрополус хотел услышать о другом. О том, что баронесса разрешила ему жить в господском доме. Как это воспримет ее муж? Голоса удалились от окна, слова стали едва разборчивы.
Пастух встал на колени и прильнул к щели в деревянном ставне. Господа были видны ему только наполовину, от пояса и ниже. Анна держала Лоренцо за руку. Точно так же баронесса и Андрополус шли от священника, сцепив пальцы. Его кожа еще помнила нежную мягкость женской ладони, почти материнской. Тогда ее пожатие остановило слезы. Теперь же он заметил, что Анна так и не надела обручального кольца.
Лоренцо резко вырвал свою руку. Анна вновь сжала ее и повторила, что осталась не узнанной приходским священником.
– Почем знать? – буркнул Лоренцо. – И откуда эта новая блажь – ходить без обручального кольца? Что люди могут о нас подумать, баронесса?
– Успокойся. Говорю тебе, падре решил, что перед ним призрак. Он и не догадывается, кто написал картину.
– Пустое! Достаточно того, что об этом знают другие. Приходской священник бывает не в себе, но правда все равно раньше или позже выплывет. Скандала не избежать. Картина разгневает Ватикан; ее назовут богохульной, а тебя проклянут.
Андрополус продолжал коленопреклоненно стоять на кровати. Блики солнечного света играли на его лице. Разговор смолк. Снаружи доносились щебетанье птиц, мычанье коров да шаги пробегающих слуг.
Но главное Андрополус уже понял: Анне грозит опасность. Хорошо еще, что никто не видел, как она голышом стояла у окна. Слава Господу, он один пас овец в долине. А то сплетен и пересудов было бы – не оберешься. Кто-нибудь вообразил бы, будто великомученицу Агату баронесса написала с себя самой и вознамерилась выставить в церковном алтаре собственный портрет в голом виде. Ужас! Говорят, недавно поймали монахинь, которые раздевались перед мужчинами; бесстыдниц погнали из обители прочь за такое непотребство. Вздохнув, Андрополус опять прильнул к щели.
– Кто писал картину, поймут быстро, – сказал Лоренцо. – Что будет со мной и добрым именем моей семьи?
Он тяжело опустился на известняковую скамью возле пруда, гладь воды отразила его лицо. Прямо в отражение бухнулся воробей, нашел время купаться. Лицо пошло кругами. Андрополус плотно закрыл глаза. Стало темно.
Он услышал, как плачет Анна.
Где же Лукреция? Он прошептал ее имя. Может быть, прячется на чердаке среди сушащихся кистей винограда? Или сидит в погребе между большими бочками с вином и дрожит от холода? В любом случае, ждет, когда он ее отыщет. Это такая игра. Их игра. Он найдет Лукрецию.
Андрополус улегся и с головой укрылся одеялом. Над кроватью висит небольшая икона. Ее повесил на стену Лиам. Образ Девы Марии достался Андрополусу от матери. Больше от нее ничего не осталось. Лик пресвятой Девы напоминал ему о матушке. Это было ее лицо. Точь-в-точь.
Пока у него не появилось собственной комнаты, он хранил икону в сумке телячьей кожи. Сумку дал ему отец, когда Лоренцо увозил Андрополуса из Константинополя. Если тоска по родителям становилась невыносимой, Андрополус где-нибудь в укромном месте доставал из сумки образ Святой Девы и молился ей. Отныне икона обрела свою стену. Чуть ниже образа висела освященная оливковая ветвь; на сундуке стояла масляная лампа с немного чадящим фитилем. Комната стала часовней во имя Богородицы. Здесь он и будет молиться. Матерь Божья, охрани моих покровителей от всяческого зла, а мне ниспошли силу.
Молитва шла из глубины сердца. Он и с закрытыми глазами видел Святую Деву, такую простую и кроткую. Когда молишься, время перестает существовать, и облик Богородицы растворяется в душе. Все византийские иконы похожи друг на друга. Открыты лить лицо и немножко шея, все остальное плотно окутано тканью.
Под самым окном послышались шаги. Андрополус прильнул к щелястому ставню.
– Ты взбунтовалась против церкви, – глухо прозвучал голос Лоренцо. – Ответственность за это ляжет на меня.
Андрополус вскочил и быстро оделся. Бездействовать нельзя. Баронесса оказалась на краю пропасти. Лукреция может потерять мать, уж он-то знает, как это страшно. Весь их мир, вся так интересно придуманная игра, в которой Лукреция была то святой Екатериной Сиенской, то героиней из «Повести о двух влюбленных», разрушится. Анну сгноят в застенке. Если, конечно, Андрополус ее не спасет. А он спасет ее! То-то благодарна будет Лукреция! У него достанет сил и смелости. Кто угостил Папу Римского молоком из бурдюка? Андрополус! Ему храбрости не занимать. Он отыщет приходского священника и заставит отдать злополучную картину.
