Лукреция резко встряхнула мокрыми волосами. Жесткие от серы, они больно хлестнули ее по лицу.
– Там, откуда родом моя матушка, купаться нагими не зазорно. А как вы хотите мне помочь?
– Молитвой, – ответил падре, – но не совсем обычной. Я должен проникнуть тебе вглубь и тем самым уничтожить корень противоестественного уродства, обезобразившего богоданное тело.
Струйки теплой воды щекотали Лукреции низ живота, словно гладили птичьими перышками.
– Тогда отойдите в сторонку. Мне надо выйти и одеться. Нельзя же молиться в чем мать родила.
Священник не сдвинулся с места.
– Так что же это за молитва? – спросила Лукреция.
– Исцеляющий обряд, предназначенный лишь для глаз Божиих. Никто, кроме нас, не должен о нем знать, иначе таинство потеряет силу. Иди сюда и приляг.
Еще одна тайна. Никому не рассказывай о пурпуре, никому не рассказывай об исцеляющем обряде. Ладно уж, она сумеет сохранить и два секрета. Лишь бы только не кровопускание – от него всегда наступает ужасная слабость. За время болезни ей отворяли кровь раз сто, наверное. Матушка считает, что это должно приносить пользу. А Андрополус говорил, что все наладится, если, сидя в дупле, тесно-тесно прижаться друг к другу. Не помогло. Правда, они с Андрополусом оба были одетые и не заключали никаких договоров – ни между собой, ни с Богом. К тому же он пастух, а не священник, куда ему исцелять.
Почувствовав прикосновение мужских ладоней, она вновь ощутила внутри пустоту и желание ее заполнить. Священник высоко задрал сутану, навалился на лежащую Лукрецию и раздвинул ей ноги. Что-то большое и твердое уперлось между ними. Она вскрикнула. Падре гладил и целовал ее грудь. Соски набрякли, низ живота стал влажным. Священник оказался ужас каким тяжелым, а его лицо все мрачнело и мрачнело, ноздри расширились, верхняя губа поднялась вверх, обнажив зубы. Взгляд остекленел. У Лукреции перехватило дыхание.
Сбросить бы его, бить кулаками, исцарапать! Ничего этого она не сделала, продолжала неподвижно лежать, а он елозил, проталкиваясь все глубже и глубже, разрывая хрупкую оборону, и наконец достиг цели. Лукрецию пронзила острая боль, неожиданно окрасившаяся восторгом; боль и восторг вылились в едином крике. Падре прикрыл ей рот ладонью, застонал и утонул лицом в ее волосах. Между ногами Лукреции разлилось мокрое тепло. Она собрала все силы и столкнула с себя давящее тело.
– Если к следующему полнолунию спина не поправится, – прошептала она лежащему рядом священнику, – я расскажу обо всем родителям.
Кровь и какая-то белая жидкость. Пахнет рыбой, как улиточная слизь. Падре приподнялся и пристально посмотрел Лукреции в глаза. Он чувствовал себя опустошенным. Все произошло так быстро, не оставив ничего, кроме ощущения стыда и близкой опасности.
– Теперь мне решать, что и кому ты будешь говорить. Отныне ты женщина, моя женщина. Пропащая женщина, которую могут спасти только Господь Бог и я.
Он говорил и говорил, ожидая, что Лукреция заплачет, попросит пощады, хотя бы проклянет его. Но она молчала, не сводя взгляда с белой слизи и испытывая только одно желание: увидеть Андрополуса. Он так и не пришел. Обманул ее. И она его обманула.
– Андрополус! – крикнула Лукреция во всю мочь, и падре, ломая кусты, бросился наутек. – Андрополус! Андрополус! Где же ты?
Никакого ответа.
Лукреция стала молиться святой Екатерине: меня выдавили, как морскую улитку; спасибо, хоть тельце, ни на что больше негодное, не вышвырнули. Она призывала Деву Марию и Иисуса. И матушку. Но не отца. Он охраняет жизнь Папы Римского, на дочь ему наплевать.
Где же мать? Где Андрополус? Ведь уже смеркается. Сможет ли она сама дойти до дома? И что скажет матери? Может быть, правду? Падре пообещал избавить ее от мерзкой шишки на спине – и она поверила, потому что хочет быть здоровой, красивой, любимой и выйти замуж… Домой идти нельзя.
О чем там еще говорил священник перед тем, как убежать? Она должна соблюдать заключенный договор, а не то опухоль вырастет так, что нельзя будет поднять голову и взглянуть на солнце.
А ей хочется смотреть на солнце. Лукреция вошла в бассейн, ополоснулась, оделась и побрела прочь от источника. Идти было трудно, каждый шаг отдавался ноющей болью.
Она плелась, не разбирая пути, куда глаза глядят. Стало совсем темно. Кажется, заблудилась. Что как тропинка выведет ее ненароком прямо к дому приходского священника? От этой мысли Лукреция словно окаменела и застыла на месте, потом повернулась и как могла быстро двинулась назад, к источнику, Уселась на склоне, покрытом окаменевшей серой, и вспомнила, что падре велел приходить сюда каждый день. Наверное, хочет повторить обряд исцеления.
Господи, сделай так, чтобы его слова не оказались обманом! Пока к боли в спине только добавилась боль в низу живота. А лицо? Не изменилось ли лицо? Лукреция наклонилась над водой. Из бассейна поднимался густой пар, рисуя перед отуманенными глазами причудливые картины. Вот приближается раздутый ветром белый парус. Может быть, подплывает один из кораблей, которые строят для крестового, похода, беспощадно вырубая деревья долины? Значит, уже построили. Какая толстая мачта и какое большое зияет в ней дупло! Так это ведь Дантов дуб, на ветвях которого она столько раз качалась, тайное убежище Андрополуса! Сюда, корабль, сюда! Увези нас с пастухом в далекие края. Он возьмет с собой своих овец, а я – улиток, они крепко-накрепко прилепятся к доскам бортов, чтобы не смыло волной в открытое море…
Нет, не парус, а ее белый конь. Прискакал откуда-то и остановился чуть поодаль, щиплет траву. Стыдится подойти к собственной хозяйке. Поднял голову, раздул ноздри, заржал, подошел все-таки.
– Откуда ты взялся? – спросила Лукреция, обняв теплую морду. – Кто оседлал тебя?
Конь фыркнул ей в промежность, толкнул белым лбом в грудь, но не опрокинул навзничь, как это сделал падре. Скакун всегда был ей другом.
Лукреция уснула. Ей приснились птицы с разноцветным оперением. Матушка варила их живьем, даже не ощипав.
– Готово, – сказала Анна. – Теперь, дочь, отправляйся-ка восвояси, скоро придут гости, тебе здесь не место.
* * *
Над поместьем с юга на север пролетали утки; Лоренцо подбил одну и отправил на кухню – тем и утолил голод. Анны не было, ушла в Корсиньяно. Он узнал об этом от слуг. Когда вернется, не сказала. Ведет себя как хочет. Повадки у нее не женские, а мужские.
Лоренцо томился в одиночестве. Жаль, что он был с ней так резок. Но иначе нельзя. Их кольцом окружают сплетни недоброжелателей. Болтают, будто он присвоил себе константинопольский пурпур. Что Папа Римский положил глаз на Анну, а Лоренцо и не против, наоборот, потакает, так укрепляя свое положение в Ватикане.
Мерзость! Он раздраженно встал из-за стола и, чувствуя себя хуже некуда, отправился в спальню. Окна, как всегда, распахнуты, ставни прикрыты. Сквозь их щели просачиваются солнечные лучи, играя на разбросанных тут и там острошипых морских раковинах. Она хочет жить среди примет своего детства. Душой она в Норвегии. Лоренцо осторожно поднес раковину к уху.
Что он может поделать? Ничего. Единственная дочь навсегда изувечена его же собственным копьем. Он бессилен что-либо изменить. Лоренцо скучал по Лукреции и в то же время боялся ее увидеть, убогую калеку, поэтому и не спросил у кормилицы, где дочка.
На прикроватном столике Анны лежала книга. «О семье», сочинение Леона Баттисты Альберти, Лоренцо числил его в друзьях. Небрежно перелистал хорошо знакомые страницы. «При соитии супругов плотское вожделение греховно. Зачатие должно быть свободно от похоти. Если сей постулат будет забыт, жена может стать блудницей, а муж – сладострастником».
О чем думала Анна, читая эти строки? Вспоминала ли ту ночь, когда была зачата Лукреция? Леон Баттиста, твой друг согрешил, нарушив столь важный постулат: едва увидев Анну, он потерял голову от вожделения.
Вообще-то говоря, Лоренцо хотел сына, но боялся, что, унаследовав отцовскую боязнь темноты, мальчик уродится трусливым. В ту ночь он стремился опуститься до самого дна тьмы, найти ей имя, вызвать на бой – и так избавиться от страха. Если вожделение греховно, значит, Господь наказал его страстным желанием обладать Анной.
Не в этом ли причина всех его невзгод – во власти, которую с первой встречи взяла над ним эта женщина?
По ночам, неся в аббатстве Сан-Сальваторе бессонную службу у покоев Его Святейшества, Лоренцо то и дело смотрел из окна на долину Орсия, пытался разглядеть во мраке свое поместье, но тщетно. И все же упорно продолжал вперять взор в темноту – до тех пор, пока не начинало казаться, что взгляд и в самом деле различает очертания замка, проходит сквозь стены, встречается с глазами Анны, проникает в ее тайные мысли, наблюдает за малейшими движениями, поступками, действиями единственной любви.
Это его дом защищает ее. Дом, где жили его родители, дом, которым он по праву владеет. Ее охраняют пшеничные поля, пышные виноградники и оливковые рощи. Да будут и впредь охранять. Я люблю тебя, где бы ни был.
