Толстуха отдыхает на боку, как безмятежное млекопитающее ледовитого моря. Прикрылась до половины живота простыней. «Принадлежность» купил у тележки бутылку пива и чипсы. Теперь он вдумчиво и важно таскает из пакетика картофельные лепестки.
В черных глубинах окна мерцают новостройки, точно пухом, облепленные бледным электрическим планктоном. Рафаэлю тоскливо. Никто не заказывает чай. Его акустически обманывает слово «встречают», которое громко произносит человек с горлом.
Спешит с гроздью подстаканником проводница, Рафаэль отваживается: — Тоже чаю! понимает оплошность и сам пугается своего громкого акцента. Вот и «скинхед» нехорошо посмотрел — все понял…
Через пару минут перед Рафаэлем оказывается стакан. С ободка стакана свисает желтая, как лютик, этикетка «липтона». Рафаэль завороженно погоняет ложечкой сахар, дует, пробует с ложечки. Улучив момент, произносит: — Чай не пил — силы нет…
Но еще раньше поезд начинает лязгать, грохотать днищем — проезжает мост. Река похожа на пролитую нефть. Но ней извиваются рябые лунные зигзаги.
Никто и не услышал, как Рафаэль сказал: Чай не пил силы нет, чай попил, совсем устал…
В вагоне вполовину гаснет освещение-будто его разбавили темной половиной.
Рафаэль решает обратиться к «скинхеду».
— Стелить будете-шь? — робко спрашивает, пугаясь между «ты» и «вы». Тот кивает, поднимается за матрасом.
Рафаэль идет по малой нужде. Пассажиры в большинстве угомонились, лежат в неудобных усталых позах. Словно ползли на животе и на полпути замерли.
Дверная ручка туалетной кабинки напоминает доброго робота с повернутым носом. На полу свежая лужа из воды и человеческой жидкости. Педаль отверзает в унитазе бездонный зрачок, в быстрой и холодной его черноте время соединилось с пространством.
Рафаэль полощет руки, но мыла не трогает. Общий кусочек совсем размокший, и выглядит точно поджимающий срок. Рафаэль смотрит в зеркало, трогает смуглую, ржаного цвета щеку.
«Скинхед» уже прилег — как был в штанах, со спущенными подтяжками. Наружу в коридор торчат его большие в черных носках ступни, похожие на головешки. «Принадлежность» забрался на свою верхнюю полку, согнул, будто изготовившийся кузнечик, в коленях стеблистые ноги, а кажется, что не согнул, а сломал.
Толстуха и «отец» храпят — каждый на свой лад. «Горло» держит перед собой телефон — его внимательное лицо выбелено искусственным светом, из ушей торчат тонкие провода.
Рафаэлю хочется как можно дольше уберечь брюки. Посреди вагона свободны два боковых места. Он подсаживается туда — сидячее положение лучше для одежды. Чай уже выпит, но Рафаэль добывает из титана теплого, еле живого кипятку. У пакетика с «липтоном» желтый лютик размок и отвалился, остался лишь нитяной шнурок, опадающий в стакан. Повторная заварка отдает воде цвет бледного янтаря. Рафаэль погружается в чай взглядом и вязнет, как муха, до полуночной Тулы.
По коридору тащат поклажу поздние пассажиры. Сидячий уголок приходится уступить, но Рафаэль уже рад, что брюки будут мяться на час меньше. Он возвращается в свое купе, взбирается на полку. «Скинхед» приподнимает бдительный совиный глаз. Узнает Рафаэля и снова отгораживается веками.
Рафаэль, словно с крыши, рассматривает чужого человека. По привычке начинает его думать. Рафаэля удивляет необъяснимое ощущение родства, будто внизу тоже находится уроженец и плиточник, бездомный приезжий человек, чей труд — выкладывание узоров из керамических пикселей испанского или итальянского производства.
Неожиданно Рафаэль понимает: «скинхед» заснул и больше нечем думать. Чужое забытье проникает в голову Рафаэля медленной бесповоротной тупостью.
Рафаэль просыпается еще два раза — в Орле и в Курске. Смотрит на белую скользкую плоскость багажной полки — как если бы в зеркале отразилась пустая гладкая поверхность его нынешнего ума…
За сорок минут до пограничного Белгорода проводница полошит людей:
— Двадцать минут санитарная зона!
За окнами утренний туман, слякоть и бедная одноэтажная местность. Рафаэлю кажется, что на санитарной земле должны валяться окровавленные бинты, как в фильме про войну.
Радио играет знакомую песню: «И-кота ненавидел весь дом!..»
Рафаэль сжимает маленькое, размером с носовой платок, полотенце, ждет очереди в туалет. Наконец-то выходит бесконечно долгая женщина с умытым и некрасивым лицом, впускает Рафаэля.
На щетинки зубной щетки из тюбика ползет мятная белая гусеница. Рафаэль тщательно делает рот душистым. Ополаскивает заспанное лицо. Брюки почти не измяты и воротничок рубашки по-прежнему свеж. Рафаэль обирает со свитера редкие катышки, ровняет расческой пробор.
Начинается белгородский вокзал. Поезд содрогается, тормозит. По вагону катится живая волна возбуждения. Первым бежит седой и равнодушный спаниель, за ним быстрые и молодые пограничники, следом в синей форме мужская чета таможенников.
— Рубли, гривны!., — замыкает торопливое шествие вокзальный меняла. Он спешит, суетится, словно ему важно сообщить людям о своей работе, а не получить выгоду.
Рафаэль выглядит лучше всех в купе. Свежий, опрятный. Он уже сдал постельное белье проводнице. А соседи даже еще не проснулись толком. Толстуха только надела на лицо очки. «Горло» спустился вниз к «отцу», а тот успел покурить и пахнет тамбуром. «Принадлежность» открыл глаза — у него грустное выражение обманутого ребенка. «Скинхед» лежит на спине, закинув руки. Локти торчат в стороны, как бычьи рога.
Возникает юноша-пограничник. Он по-утреннему хмур. А Рафаэль так ждал улыбчивую девушку…
— Приготовьте документы для проверки…
Рафаэль не торопится. Пускай пограничник успокоится и почувствует рутину, проверяя знакомые паспорта. Но тот почему-то сразу выбирает Рафаэля.
— Документы!..
Рафаэлю волнительно, как на экзамене в школе.
— Доброе утречко. Вот он мой фукаро паспорти…
Пограничник не отвечает улыбкой Рафаэлю, лишь быстро листает бледно-салатовые странички. Внутри Рафаэля пляшет лихорадка — скорее бы. Ведь ему ничего такого не нужно — просто в Харьков. Туда и обратно. Крут света… Чтоб стать супругом блин-ди-линь…
— Миграционная карта и регистрация… — Произносит пограничник самые недружелюбные на свете слова.
Рот наполняется вязким, как хурма, страхом. В груди жар, словно вывернул на себя чашку с горячим. Рафаэль ползет дрожащими пальцами в барсетку за каллиграфическим образчиком. Ему кажется, это послушное движение успокоит пограничника…
— Что у вас там, показывайте…
Нам мистер Икс решил вредить…
— Просроченная, — строго говорит пограничник. — Другая есть? — спрашивает и понимает, что у Рафаэля больше нет никаких полезных бумаг.
Он подносит к губам хриплую рацию: — Второй вагон, восьмое место, гражданин без-без-без-без… — Рафаэль не поспевает за словами, но смысл понятен даже по амплитуде звуков — в них равнодушная механика закона…
Решил вредить. Черный, в резиновой маске Бэтмена, бездушный мистер Икс, которому наплевать на пепельный свитер, на чистые туфли и пробор в волосах.
— Пройдемте с нами, гражданин… — пришел второй пограничник и куда-то приглашает Рафаэля.
Произошло самое скверное. Рафаэля ссаживают. Он беспокойно вертит головой, словно ищет защиты у соседей.
Толстуха молчаливо из-под очков осуждает, будто не Рафаэль держал ей полку. С бесчувственным любопытством свесился студент-«принадлежность» — мятый угол его простыни болтается, как белый смирительный рукав. «Отец» полушепотом сообщает «горлу», что вот, когда-то мы были одной страной, а теперь все развалили…
Рафаэль отчаянным взглядом цепляется за «скинхеда».
— Не задерживайте, — пограничник берет Рафаэля за пепельный мягкий локоть.
Уводят. В сознании Рафаэля точно распахивается ночной отхожий глаз, в котором проносится черная лента дороги.
Рафаэль прощально смотрит на «скинхеда» и уходящей последней мыслью понимает, что все было наоборот.
Еще несколько шагов по коридору, и Рафаэля не станет. Он навсегда исчезнет, потому что оборвется связь с тем, кто думал на самом деле.
Ведь это только мое присутствие делало его Рафаэлем.
Мы вышли покурить на 17 лет…
При росте метр девяносто два я весил шестьдесят шесть килограммов. Отлично помню это усеченное число Зверя — в тренажерном зале, куда я записался, всех новоприбывших взвешивали. Потом матерчатым портняжным метром, как в ателье, снимали мерку с тела, чтобы через полгода спортивный труженик имел возможность порадовать дух не только новыми объемами мышечных одежд, но и конкретными цифрами.
Заканчивался июнь. Месяц назад я вернулся домой, выбракованный из армии язвенник. Несколько ночей я заново обучался искусству мертвого сна, потому что госпиталь наградил меня хроническим, сводящим с ума, бодрствованием.