Рита уныло бродила по дому, закутанная в плед. Часами сидела на подоконнике и смотрела на ртутную рябь Фонтанки, круглые, голые, похожие на мотки колючей проволоки, кроны тополей и мокрый асфальт.
Вяземский приходил с работы поздно. Ничего не рассказывал. Долго сидел в гостиной за компьютером. Спать ложился поздно и так уставал, что уже не мог отвечать на робкие ласки Риты. Она отворачивалась к стене и тихо плакала. Но так чтобы он не замечал.
* * *
В этот вечер он вернулся заполночь и застал Маргариту в слезах.
— Почему ты плачешь? — стал он спрашивать её, заглядывая глаза.
— Мне было одиноко, — всхлипывала она и прижималась к нему всем телом, — нет, не одиноко, я же с тобой. Я соскучилась.
— Я тоже… я хотел посмотреть фильм, но он страшный и тебе не надо его смотреть,
— А я…хотела… любиться…
— Хорошо.
— И ты не будешь смотреть?
— Нет… что мне важнее? Кино? Или ты? То что есть у тебя вот здесь?
— Разве можно сравнивать? Кино — это высокое искусство… — она засмеялась, отбиваясь от его рук, но он не отпускал.
— Любовь тоже…ну… иди ко мне…
Потом он любил её. Потому что стоило ей сказать о любви, и он уже не мог думать о другом. Он всё же поставил фильм, не тот, о котором говорил, другой. Там была какая-то странная история и много музыки.
— Шуберт.
— Что? — не поняла она и приподнялась глядя в экран.
— Это Шуберт… я играл это… на рояле, давно.
— Правда?
— Угу… ну не отвлекайся… иди ко мне… я хочу тебя…
Он ласкал её нежно. Им было хорошо. Она говорила что-то важное, но он не мог понять и смеялся и говорил, что не в состоянии сейчас думать головой. Потом пришла животная страсть, неукротимое желание взять её сразу. Рита попросила быть сзади, он прижался к ней, и взял, как она хотела. Он ласкал её, тискал грудь, кусал её плечи, но потом повернул её к себе и стал целовать в губы и опрокинул на спину. Он любил брать её сверху.
Сначала она стонала громко, потом закричала:
— Мама…мамочка…
Потом он кончил в неё, стиснул крепко. Шептал в её волосы:
— Ты уморишь меня…ну, я совсем тебя раздавил. Ты ещё жива, детка?
— Уморю? Тебе что плохо? Нет, не раздавил, я люблю так…ты большой…
— Нет, мне хорошо…мне очень хорошо…Но я хочу курить и выпить вина…
— А я хочу спать, я уже засыпаю. Если хочешь, отнеси меня.
— Да, как вчера…. У нас есть сыр?
— Что?
— Я посмотрю, что у нас есть в холодильнике. Я есть хочу.
— Сыр есть, но я засыпаю.
— Сейчас я заверну тебя… ты спи, спи.
Потом она спала на диване, а он на кухне сделал бутерброды и откупорил вино, то самое, что они купили несколько дней назад, когда целовались в магазине. Отличное красное вино…Вся эта жизнь с ней, дни наполненные мыслями о ней и ночи, которые они проводили вместе, были так не похожи на то что было с ним раньше…так не похожи…те слова, которые он сказал ей, когда пришел, они теперь со всей ясностью всплыли в его памяти. «Я не умею любить, но ты научишь меня…»
* * *
Ей мало было одной жизни, она проживала многие, причём в несколько дней, если увлекалась, а то в несколько недель или даже месяцев, но это редко. Из прочитанных книг, просмотренных фильмов черпала она события и ощущения и примеряла их на себя, а потом забывалась и принимала за свои собственные. Сегодня она могла стать Маленьким принцем, завтра Наташей Ростовой, послезавтра Кассандрой или Изольдой. Она любила Эсхила за сильные потрясения, Толстого за правду жизни, Бальзака за тонкий психологизм, а ещё любила Ремарка за печаль и обречённость к смерти.
В шестнадцать лет она была влюблена в Александра Македонского и даже хотела написать о нём книгу. Эта девочка построила свой мир и, став женщиной, не вышла из него. В какой-то степени она осталась ребёнком. С фантазиями, страстью к познанию нового, созерцательностью, непоследовательностью, капризами и обидами.
Взрослые не слишком хорошо понимали её, а мужчины и подавно. Сначала их тянуло к ней, словно магнитом, рядом с ней они ощущали нечто необыкновенное, но потом её странный мир начинал утомлять их, а постоянная требовательность Риты к проявлению внимания, её непрестанно меняющиеся и часто неопределённые желания, утомляли и раздражали. Мужчины переставали заниматься ею, оставляли одну, приходили только к ней в постель. Это обижало её и раз за разом она всё больше замыкалась в себе и всё меньше верила людям. Надежда на то, что придёт когда-то человек, который примет её такой как есть угасала. Вяземский не знал тот ли он, кого она ждёт, но он относился к ней совсем иначе. Он смотрел на неё, как на маленькое чудо не из этого мира, как на звезду в своих ладонях.
Конечно и он уставал, как всякий обычный унылый и занудный человек, обременённый работой, но быстро спохватывался, что с ней нельзя быть таким. И это не её каприз. Она, словно экзотический странный цветок, не живёт в среде, которая не принимает её яркий и загадочный мир.
И она всё стремилась куда-то, искала чего-то. Недолгие спокойные часы тихой созерцательности сменялись приступами буйной энергии, веселья, жажды деятельности. Она словно рвала путы, которыми её стягивала жизнь. Она торопилась жить, любить, видеть, чувствовать и даже страдать. Она всегда торопилась. Ожидание было для неё худшим наказанием.
Они ссорились все чаще и в конце концов Вяземскому пришлось уехать на дачу, потому что он НЕ МОГ жить в доме женщины. Он всё время ждал, что она упрекнёт его…скажет что это ЕЁ дом и чтобы он катился откуда пришел. Даже в минуты близости ждал самых страшных для него слов, и это делало совместную жизнь невыносимой.
А Рита уехала в Москву, даже не предупредила, позвонила уже из поезда, объяснять ничего не стала. Виктор и не спрашивал.
Осень вступила в свои права, и на улице стало прохладно, а по ночам так и совсем холодно. Небо то низко висело серыми тучами, полными дождя, то поднималось высоко, и тогда в холодной синей прозрачности, которая так хорошо сочеталась с лимонной, оранжевой, охристой и алой листвой, быстро неслись рваные лёгкие облака.
Лебеди и гуси полетели на юг, а по утрам в саду тенькали зимние соседки — синицы.
Вяземский в одиночестве прожил на даче несколько дней. Рита звонила ему, приходила в сеть. Говорила, что всё хорошо, что в Москве тепло и что она рада этому путешествию. Они разговаривали, как добрые знакомые, не упоминая о своих чувствах, будто смущаясь этого.
Вяземский знал, что в Москве она не одна, и Рита тоже знала, что он знает. Такое уже случалось, потом она возвращалась домой. И во всех подробностях рассказывала Виктору, что было, и что ей нужен только он, а все другие кажутся неправильными, не ее. Ей с ними скучно. Они дураки и хотят только того, что между ног, а он умный, похож на профессора и вообще…
Она вернется и все будет хорошо, должно быть хорошо, невозможно признать, что вся их любовь — ошибка. Зов крови…да к черту эти идиотские слова Нины! Зов крови — это то, что сейчас у Маргариты в Москве. Между ними не было ничего скрытого, иногда она даже плакала, когда жаловалась ему на своих любовников, говорила, что не может иначе, что ей кажется, что встретила ЕГО, а потом поняла — ошиблась. В этот раз она ничего не говорила про ошибку, только про любовь.
Виктор тосковал по ней, и ещё он думал, что когда она вернётся, то как всё будет между ней и человеком, к которому она поехала. Станут ли они поддерживать отношения и продолжать встречаться?
Вяземский не ревновал. То есть… нет, он конечно ревновал, без этого не могло быть любви к Маргарите, но и ослепления ревностью не было. Он осознавал себя в этой ситуации и оставался относительно спокоен. Она не могла иначе. У неё были и, вероятно, будут ещё мужчины. Вопрос только в том останется ли она с ним или уйдёт однажды…
Подрезать ей крылья он не собирался. Если бы такое допустила его первая жена, Вяземский не простил бы и одного раза. Он не смог бы перешагнуть через себя и вероятно ушел бы первый. С Ритой всё было по-другому. Иногда он говорил себе, что надо уйти, что невозможно так жить, что он не выдержит, а потом понимал, что не выдержит без неё.
