уходом от всей сложности и смешения повседневного опыта. В своем увлекательном исследовании домашней жизни Чарльз Райс предполагает, что «для буржуазии жилище отделилось от работы, и в этом разделении стали возможны условия для возникновения домашнего интерьера [в XIX веке]»[84]. Создание дома уравновесило возросшую в эпоху модерна функциональность сферы труда и усилившуюся отвлеченность от него. Как полагает Башляр, дом как «состояние души» резонирует с глубокой полнотой интимности, рожденной из тихих радостей, домашней деятельности и наслаждения грезами. Аура этой интимности, окружающая башляровский дом, действует как резервуар, безопасное пространство, отделенное от растущей плотности и социального переплетения, которое должно было сместить динамику эмоциональной жизни. На фоне растущего мегаполиса и интенсивности современного труда дом стал местом для других форм производства – местом для восстановления психического равновесия. В то время как дом отчетливо маркирован гендерным разделением, где формы воспроизводства, связанные с женским трудом, противопоставлены мирскому производству мужчин, возникновение модерного дома выдвинуло на передний план новые акты воспроизводства, которые также превратили дом в место материального управления и упорядочения. Внутреннее пространство стало убежищем, совершенствуемым через сбор предметов, дизайн интерьера, меблировку и общее пространственное упорядочение, которое могло бы обновить ощущение материального мира. Как предполагает Райс,
…объекты как товары могут быть вырваны из обращения, освобождены от тягостной необходимости быть «полезными», встроены внутрь, чтобы произвести сознательную, «новую природу» домашней жизни…[85]
Таким образом, жизнь в пригороде завершает долгую эволюцию дома и концепта интериорности, причем модерный типовой дом выступает в качестве логического святилища для городской среды со всеми ее одновременными отношениями, переживаниями и требованиями.
В этих домашних конструкциях поддержание четкого набора ценностей выражается в упорядочении ландшафта, домашней искусственности и в ритмах скоординированной организации, включая сохранение гендерной нормативности. Семейная жизнь – это ритуализованное производство, в котором фиксированное расписание приемов пищи, согласованные развлечения и увеселения, а также переплетение совместных переживаний, можно сказать, создают домашний уют. Конечно, не обходится без проблем, разочарований и разрывов. Дом – постоянно разворачивающаяся активность, которая приносит не только много важных удовольствий и удобств, но и тяготы труда. Его цели регулируются понятием или образом индивидуального или семейного единства и выражением содержащихся в нем ценностей. Таким образом, дом обретает идентичность, передавая тем, кто занимает его пространство, набор значимых выражений. Проектирование дома, следовательно, напрямую отражает потребности – физические, психологические и эмоциональные. Такая перспектива несет в себе смысл аудиальной ясности, где порядок приравнивается к тишине, а поддержание домашней жизни – к звуковой регуляции. Сознаем мы это или нет, но возвращаться домой – значит искать убежища от неконтролируемых потоков шума и разглагольствований внешнего мира. В свете движений этого внутреннего воображаемого дом воспринимается как набор сигналов, нарушение которых предполагает разрушение, пренебрежение или вторжение.
Можно сказать, что в переплетении самости и звука дом функционирует как тщательно проработанная «сонорная оболочка», сохраняющая или воспроизводящая воображаемое или первичное акустическое тепло[86]. Дом буквализирует физические и эмоциональные потребности индивидуальной или семейной жизни, распространяя желания и потребности интериорной самости на домашнее пространство – выражение «дом там, где сердце» следует понимать совершенно буквально. Однако дом еще и там, где ухо, и где напряжения между комфортом и распадом пребывают в равновесии. Домашняя жизнь, как деятельность или работа по проектировке своего рода приватного синтаксиса, формирует сложную эмоциональную географию – даже в пределах одной комнаты все вещи вступают в сговор, демонстрируют единство, придавая форму приливам и отливам всего, что находится сразу за кожей. Таким образом, дом – это чрезвычайно чувствительная конструкция, которая раскрывается в нюансированном контроле домашнего саундшафта и в конечном счете в его распаде.
В работе «Механический звук», увлекательном рассказе о модерном шуме, Карин Бийстервельд выявляет, до какой степени дом фигурировал в качестве драматической сцены для аудиальных конфликтов. В частности, в главе о домашней жизни Бийстервельд описывает интенсификацию шума в модерном доме, и то, как его звуки, буквально расширяя границы домашнего пространства, превратились в законодательный вопрос. С появлением в начале XX века современной бытовой техники, такой как пылесосы и швейные машины, наряду с недавно установленными системами отопления и сантехники, бытовые пространства внезапно наполнились новыми звуками, которые привели к неожиданному контакту между соседями. Внезапно сосед, принимающий душ, осуществил вторжение в чье-то пространство, открыв дорогу новым формам взаимоотношений. И все же именно внедрение электронных развлекательных устройств, в частности граммофонов, радио и, наконец, телевидения, должно было сыграть решающую и определяющую роль не только в перестройке домашней жизни, но и в стимулировании целого ряда актов и мер по борьбе с шумом. Как сообщает Бийстервельд, один из таких случаев произошел в Роттердаме еще в 1913 году, что привело к принятию городским советом закона, позволяющего местным властям «вмешиваться в ситуации, в которых люди причиняли неудобства, используя громкие граммофоны»[87]. Интересно, что эти дебаты привели к другим проблемам, поскольку шум граммофона и связанные с ним неприятности превратились в дискуссию о классовой и семейной жизни. Благодаря своей популярности и доступности граммофон понимался как предмет рабочего класса, что привело к заявлению, что такое законодательство представляет собой «элитистскую форму борьбы с шумом» и что рабочие должны иметь право на свою собственную «звуковую культуру».
Действие, нарушающее покой соседей, превратилось в сложную сеть законодательных и социальных проблем. Сведя воедино вопросы внутреннего пространства и звука, ранние попытки борьбы с шумом столкнулись с проблемой квантификации и квалификации звука – как судить и определять, какие звуки вызывают беспокойство и почему. Такие вопросы все еще звучат в рамках текущих дебатов и исследований в области борьбы с шумом, проводимых по всей Европе. Например, британское исследование «Тихие дома для Лондона» от 2004 года было заказано администрацией Большого Лондона с целью общей оценки шума в городе, а также «для изучения целесообразности разработки инициативы „Тихие дома для Лондона“». Опираясь на исследования, проведенные за последние двадцать лет, исследование ясно показывает, что домашний шум и «шумные соседи» являются одной из двух основных причин жалоб населения. Материал, опубликованный в 2003 году, «показал, что соседский шум раздражает 29 % населения, отобранного по всей стране, особенно в домах с высокой плотностью застройки, в социальном и частном арендуемом жилье, в неблагополучных районах и в более урбанистических районах»[88]. Такой поперечный срез представляет домашнее как аудиальную проблему, четко выравнивая плотность городской жизни с опытом шумового беспокойства. Этому способствует более раннее национальное исследование 1991 года, которое продемонстрировало, что «из всех категорий средового шума соседский вызывает больше всего недовольства среди всех, кто может его слышать»[89]. Очевидное
