– Отстань!
Из щели потянуло дрянным табаком. Я пожал плечами, вернулся к компьютеру. Допил водку. Обиженная девчонка, о существовании которой я не имел ни малейшего представления еще вчера, неожиданно отодвинула надвигающийся конец света на второй план. Я зашел на сайт CNN – там было все то же. Неизвестный мне обозреватель по фамилии Ковальски утверждал, что Россия готовит военное вторжение в Европу; бессовестно (или невежественно) манипулируя фактами, он проводил параллели с экспансией Третьего рейха.
– Нет, ну какой же идиот… – пробормотал я, неожиданно осознав, что прилично пьян.
Еще до меня дошло, что из ванной воняет не табаком, а травой, марихуаной. Или что они тут курят вместо нее.
– Зина… – Я встал. Меня качнуло, я подошел к двери. – Слушай, я был не прав. Извини.
Она не отвечала, мне послышался то ли вздох, то ли всхлип.
– Извини… – повторил я и трагично развел руками, словно она могла меня видеть сквозь дверь.
– Ну почему… – Она начала, тут же осеклась, точно задохнулась.
– Что «почему»?
Там долго молчали, потом неожиданно раздалось:
– Почему вы такие сволочи?
Я застыл, кое-как выдавил из себя:
– Мы? Кто «мы»?
– Родители…
Я уже хотел возразить, что к родителям не отношусь. Вместо этого попросил:
– Открой… Глупо через дверь…
– Там открыто…
Она сидела на кафельном полу, уткнув подбородок в колени, сидела, завернувшись в махровое полотенце. Полотенце было белым и кафель был белым – от этой холодной белизны разило больницей, моргом, какой-то тошнотворной стерильностью.
– Дернешь? – Она протянула мне дымящийся чинарик.
Я опустился на корточки, осторожными пальцами взялся за горячий бычок. Траву я обычно не курю, но в данном случае символизм ситуации обязывал. Трубка мира. В голову пришла любопытная мысль: только ли табаком набивали свои трубки мира краснокожие наши братья? Сделав робкую затяжку, я задержал дым где-то внутри. Аккуратно выпустил, даже не закашлявшись.
Странно, что я не заметил раньше, – у Зины сквозь бровь было продето стальное кольцо с осколком черного камня. Еще я не обратил внимания, что глаза у нее совсем темные, темные и матовые, как перезрелые вишни. Она умело ухватила ногтями догорающий окурок, поднесла к губам, с присвистом затянулась. Медленно опустила ресницы.
Сидеть на корточках было неудобно, тело отяжелело, точно было набито мокрым песком. Я неуклюже устроился на полу, вытянул ноги. В пустой голове что-то мелодично звенело, нежно и заунывно, как серебряные бубенцы на ветру. Кафельные квадраты качнулись и тихо поплыли.
– Больше всего я боюсь стать такой, как вы, – не открывая глаз, медленно произнесла Зина. – Такой, как моя мать…
Ее матери я не знал, поэтому не стал возражать.
– Им кажется, они живые… – Зина затянулась, крошечный рубин вспыхнул у ее губ, вспыхнул и тихо погас. – Они хуже мертвых. Мертвецы не воображают себя живыми. Тихо себе гниют в ящиках под землей и никому не мешают.
Она разжала пальцы, крошечный окурок упал на кафель и пустил прощальный дымок. Мне нужно было что-то сказать, но я не знал что.
– Ты знаешь, – голос у меня вышел глухой и сиплый, – расти без матери тоже не сахар… А после и без отца. Я рос совсем один, но особого счастья при этом не испытывал.
Зина открыла глаза, посмотрела на меня долгим взглядом, точно мы только встретились.
– И насчет мертвых… – я улыбнулся, – насчет мертвых ты тоже не совсем права. Моему отцу с того света удалось спасти меня. Так что…
– Это как?
– Мы плыли на теплоходе, знаешь эти здоровенные круизные корабли? Там в машинном отделении что-то взорвалось… потом еще болтали, что мы налетели на мину, что нас протаранила подводная лодка… Какой-то матрос нацепил на меня спасательный жилет и выбросил за борт. Была ночь, теплоход сиял огнями, как рождественская елка, ничего более величественного я в жизни не видел. Кормовые отсеки заполнились водой, и корабль, задрав нос в звездное небо, медленно уходил на дно. Потом я потерял сознание. А когда очнулся, рядом со мной был отец. Мы были в шлюпке, двое, только он и я. Отец сидел на веслах, он греб и улыбался мне. Он был веселый малый, мой отец…
Я замолчал, потом добавил:
– Самое странное, что я сейчас старше, чем он был в ту ночь. И дело даже не в памяти – я помню ту ночь яснее вчерашней ночи. Дело в том, что я ощущаю себя все тем же пацаном, тем же мальчишкой в той лодке. Будто и не прошло этих лет.
Мы помолчали. Есть люди, с которыми хорошо молчится, тишина воспринимается как продолжение разговора.
– Отец любил жить на всю катушку, – улыбнулся я. – «Живи, будто это твой последний день» – любимая его присказка. А у меня так не получается…
– А по-моему, ничего. – Она, наклонив голову, посмотрела на меня. – Вполне. Мой папаша вряд ли потащился бы на другой конец земли из-за меня.
– Храбрости тут не так много – если честно, я просто не успел подумать. Подумать и испугаться.
Она засмеялась, негромко и грустно.
Мне хотелось расспросить о сыне, узнать об их отношениях, услышать, какой он, мой сын. Эти два слова, даже не произнесенные вслух, вызывали в душе жуткую сумятицу: восторг пополам с ужасом. Мне было страшно копаться в этом чувстве – да, безусловно, я был счастлив. Оглушен, ошарашен, но счастлив. Но тут же вылезал дьявол и лукаво вопрошал: а достоин ли? Потянешь ли? Очень уж не хотелось оказаться посредственным «папашей», как назвала своего Зина. Мне мечталось, чтобы сын называл меня «отец», чтобы крепко жал руку, глядя в глаза. Чтобы спрашивал: а ты как считаешь? И рыбалки на лесных озерах, и игра в теннис, и шашлыки с прохладным вином, и заплывы в шторм до буйка и обратно – да, все это. Все это и многое еще. Но самое главное – это крепкое рукопожатие и взгляд в глаза.
Зина словно прочитала мои мысли.
– Жуть… – задумчиво разглядывая меня, сказала она. – Вы с ним похожи до мурашек. Просто жуть…
– А вы… Ты с ним… – Я запнулся, но она поняла.
– Уже нет. Теперь друзья. Мы вообще относимся к сексу проще. Без заморочек.
Я уверенно кивнул, подумав, что тоже отношусь к этому вопросу достаточно либерально. Впрочем, основным критерием тут является степень «замороченности».
– А давно вы в Америку уехали? – Она нечаянно назвала меня на «вы».
Я ответил. Потом начал рассказывать почему. Она внимательно слушала, мне внезапно пришло в голову, что так внимательно мою историю еще никто не слушал – ни жены, ни приятели, ни коллеги. Да и мне самому эта история неожиданно показалась не только занятной, но еще и значительной, почти эпической, наполненной скрытым смыслом и тайным символизмом. Вроде «Илиады» или «Короля Лира». Безусловно, алкоголь и трава сыграли в этом внезапном озарении свою роль.
18
Занимаясь макросоциологией, а именно теорией социальных систем, я вывел элементарную формулу угрозы индивидуальной свободе человека в том или ином обществе. Однако я попытался не умничать и не превращать нашу сумеречную беседу в академическую лекцию.
– Общество, где количество идиотов зашкаливает за тридцать процентов, крайне опасно для проживания. В Европе и Штатах процент параноиков не превышает двадцати семи. Эти двадцать семь процентов верят в летающие тарелки, во всемирный заговор банкиров или евреев, они считают, что все их разговоры записываются органами безопасности, они уверены, что правительство зомбирует население через телевидение, продукты питания или питьевую воду. Они ненавидят либеральные идеи, считают себя консерваторами и патриотами, обожают агрессию и насилие, со страстью поддерживают любую войну, веря лишь в грубую силу как аргумент в споре. Они четко знают, что лекарство от рака давно изобретено, равно как и вечная лампочка, а на долларовой купюре нанесены тайные масонские символы, что дьявол уже родился и живет среди нас и что второе пришествие Христа состоится в ближайшие лет семь-восемь.
Зина засмеялась, я улыбнулся в ответ и продолжил:
– Для здорового общества двадцать семь процентов идиотов – не такая большая беда. При отлаженной системе демократии они никогда не получат права решающего голоса. Именно поэтому голосование в здоровом обществе считается не нудной обязанностью, а долгом каждого гражданина.
Она недоверчиво глянула на меня, прикидывая, говорю ли я серьезно.
– Молодости свойственна романтическая наивность. Звучит банально, но остается истиной. Я родился в умирающей советской империи, и мне не забыть духоты последних ее лет с клоунским Политбюро, похожим на богадельню для престарелых, с убогими вождями, что правили страной, не выходя из тумана старческого маразма. Они постоянно умирали, одни похороны плавно перетекали в другие. По радио крутили Шопена, заводы гудели, страна застывала в минуте молчания, кого-то опять затыкали в Кремлевскую стену.
