Голову я все-таки сумел приподнять. Впереди, где рвануло, клубился едкий серый дым. Дом, что стоял напротив, исчез, оставив лишь неясный темный силуэт.
Смерть ослепла…
— Бегите! — выдохнул я. — Назад, в подворотню. Быстрее, быстрее!..
Сам встать я не надеялся. Боль накатила волной, обессилела, прижав к мокрой земле, к острым черным уголькам.
— А вы не командуйте! Поднимите руку, нет, не эту, другую. Теперь хватайтесь за шею…
За спиной вновь была спасительная кирпичная твердь. Я сидел на асфальте, упираясь затылком в холодную влажную стену. Левая рука бессильно свесилась вниз, правая сжимала стеклянный пузырек, из которого несло ядреной химией.
Сумка с красным крестом стояла рядом. Ее хозяйка, став ближе к выходу, разглядывала на свет треснувшие окуляры.
— Еще вдохните, — распорядилась она, покосившись в мою сторону. — И вставайте, а то еще простуду подхватите.
Без очков девушка сразу же стала моложе и даже симпатичней. Уже не суровая курсистка, а просто живая, неубитая барышня в грязном пальто с оборванной верхней пуговицей. Густые черные волосы рассыпались по плечам, на щеке краснела царапина.
Кажется, нам действительно очень повезло.
— Спасибо, сестричка, — выдохнул я, пытаясь приподняться. — Но черт же вас понес в этот двор! Вы прямо как машина «скорой помощи». Сама режет, сама давит, сама помощь подает.
Она поморщилась, спрятала бесполезные очки.
— Думаете, это остроумно? Между прочим, из-за вас я не смогла помочь другим… Пузырек не уроните!
Встать удалось с третьей попытки. Левая рука висела плетью, голова раскалывалась, но я все же сумел сделать нужную пару шагов. Девушка, забрав источающую резкий дух скляницу, снисходительно усмехнулась.
— Вояка из вас, как погляжу… А еще против трудового народа бороться пытаетесь!
Вначале я не понял — слишком болела голова, и лишь потом дошло. Она — «красная», я, стало быть, «белый». Этих слов здесь пока еще не знают, но по сути верно. Гражданская война… Она из московской Красной гвардии. А я…
...А я — пустое дело гневаться,Хотел и думал рассердиться,Но что-то сердце нынче ленитсяИ чувству в такт не хочет биться...
Девушка взглянула недоуменно. Я улыбнулся.
С таким венцом, как на коришневыхВойны германской фотоснимках,С таким лицом, что тело лишнее,Когда снимаются в обнимку.
А тут не тыл, тут только госпиталь,Тот, полевой, где нету морфия,А он — живой, ты слышишь, Господи?Хоть ты его заждался, мертвого.
Да, он живой, ты слышишь, Господи?Он выжил по недоразумению.Знать, писарь — в Рай, а этот в госпиталь...Идет германец в наступление.
Идет германец — не качается,В медвежьем шлеме с песьей мордою.А у меня — бинты кончаются!И доктор пьян!И нету морфия...
— «В медвежьем шлеме с песьей мордою», — негромко повторила она. — Да, это хорошо. Вы, наверно, прибыли с фронта?
Самое время сказаться героем, хвост распушить, но честность все-таки пересилила.
— Нет, не с фронта. Вы абсолютно правы, я — никакой не вояка. Попал… Приехал сюда совсем по иным делам, но любопытство одолело… Родион Гравицкий к вашим услугам!
Она кивнула, протянула руку.
— Люсик. Не удивляйтесь, это имя такое. Люсик Лисинова, если совсем точно, то Лисинян. Вежливость мы соблюли, а теперь мне надо спешить, там, во дворе, могут быть раненые. А вы, Родион, как очухаетесь, идите обратно, через маленький двор, и сдавайтесь в плен. Только не забудьте руки поднять, а то наши товарищи с утра очень злые.
Все стало на свои места. Я расстегнул кобуру, положил ладонь на холодную рукоять револьвера.
— Вы — Лисинова, секретарь Военно-Революционного комитета Замоскворечья. В большевистской партии с 1916 года. А еще — связная Центрального штаба Красной гвардии Москвы.
Ее губы дрогнули, но я поднял руку.
— Погодите! Сегодня 1 ноября 1917 года по Юлианскому календарю. Там, где стреляют, Остоженка. Номер дома, насколько я помню, 12. Правильно?
— Правильно! — резко бросила она. — А вы, Родион, видать, из бывших жандармов? Странно, по виду больше на гимназиста-недоучку похожи.
Да, внешность бывает обманчивой, как и возраст. Я для нее — противный юнец с револьвером на поясе. Она — горстка старого праха у Кремлевской стены и несколько строчек в Большой Советской энциклопедии. Река Времен, ударив о невидимую преграду, замедлила вечное течение свое. Эта неприятная девушка в стальных очках уже должна была погибнуть — именно там, в большом грязном дворе на Остоженке, 12. Но преграда преодолима. Стоит мне отпустить связную Центрального штаба, все случится именно так, разве что с опозданием в несколько минут. Время обладает необыкновенной упругостью, оно упрямо и почти всегда возвращается в свое извечное русло. Предки, не изучавшие квантовую физику, говорили просто и точно: «От судьбы не уйдешь».
— От судьбы не уйдешь, — повторил я вслух, доставая «наган». — Люсик, я не стану в вас целиться, но, пожалуйста, стойте на месте.
Увидев оружие, девушка отступила на шаг, к самой кирпичной стене. Близорукие глаза словно потускнели, еле заметно шевельнулись губы:
— Убьете?
— Никого не хочу убивать! — озлился я. — Никого, даже распоследнюю сволочь! Я еще ни разу в жизни по человеку не стрелял. Вы что, не поняли? Вас сейчас убьют другие — там, во дворе. Причем не по классовой злобе, а просто за компанию. Когда бой идет уже несколько часов, никто не смотрит, есть у человека сумка с красным крестом или нет.
— Не хотите убивать? — внезапно улыбнулась она. — Тогда… «И доктор пьян! И нету морфия….» Тогда я пойду.
— Едва ли, — я поднял револьвер. — Нехорошо угрожать девушке, которой только что читал стихи, но вы не оставили мне выбора.
Я был не первый, кто пытался не пустить товарища Лисинову под пули. Насколько я помню, ее чуть ли не под локти удерживали. Но секретарь Замоскворецкого ВРК была упряма, словно само Время.
Сзади, со стороны маленького двора, куда мне предлагали идти сдаваться, послышались громкие голоса. Следовало торопиться, «товарищи» могли нагрянуть в любую секунду. Пока мне везло. Отсюда они уже атаковали, но, получив отпор, попытались обойти дом на Остоженке со стороны улицы. Поэтому в подворотне пока что тихо. Но идти все равно некуда, впереди — «дружеский огонь», позади — плен. Можно сорвать погоны и выбросить оружие, но вид у меня не слишком пролетарский. Стенок здесь много, и все — кирпичные.
Целиться в товарища Лисинову я все же не стал. Взял чуть выше, на ладонь от черных волос. Если что, осыплет кирпичной крошкой. Секунды текли из ниоткуда в никуда, мы стояли в двух шагах друг от друга, зажатый в руке «наган» потяжелел, словно налившись свинцом.
— Родион, это глупо, — наконец, заметила она. — Если вас заметят наши, то могут просто пристрелить на месте. И вообще, это очень странный способ спасать человеческую жизнь.
Спорить не приходилось, но иного варианта у меня не было. Впрочем, можно и попытаться.
— Люсик! Позавчера вы написали письмо матери. Тогда была ночь, шел снег, и вы об этом упомянули…
Близорукие глаза изумленно моргнули. Девушка подалась вперед, но я покачал головой.
— Не спешите, дослушайте сперва. Вы написали, что ночью может быть бой, но пообещали остаться в здании Совета или в лазарете. В «летучие отряды» решили не идти. Нет, вы написали иначе, «не поступать». Не удивляйтесь, у меня профессиональная память на тексты, поэтому и запомнил номер дома. А еще помню, что в вашу честь назовут несколько улиц, точнее, улицу и три переулка…
Теперь я специально сделал паузу, ожидая вопроса, но девушка молчала. В покинутом нами дворе вновь начали стрелять, там кричали, звали на помощь, но звуки боя, ставшие привычными за последние дни, внезапно сделались тише, затем и вовсе умолкли, и я словно воочию услышал мерный рокот обступивших нас вод великой Реки. Нет, ничего не изменилось. Даже если я сейчас не пущу Люсик под пули, течение захлестнет ее вечером, ночью, завтра утром. Бои будут длиться еще несколько дней, и Время все равно возьмет свое. Поднялись воды до самой души, и не человеческому слову преодолеть их.
— А может, вы и правы, — вздохнул я, пряча оружие. — Лучше уж сейчас, чем в 1937-м где-нибудь в Кармурлаге. Извините, Люсик! Если хватит ума, то выполните обещание и не лезьте под пули. Несколько ближайших дней будут для вас очень опасны.
Она спокойно кивнула.
— Учту, Родион. Напугать вы меня не смогли, но, скажем так, очень удивили. Не знаю, что и думать. Для ангела-хранителя вы слишком молоды, а для посланца Смерти — слишком симпатичны. С точки зрения же материализма все это мистика и игра воображения. Ну, вы оставайтесь, а я, пожалуй, рискну. Я не самоубийца, но там, во дворе, двое раненых…
