Он и правда нашел ее в приграничном борделе и передал ей одежду. А от нее привез письмо, которое Ченча вручила Тите, а та прочла в полном молчании.
«Милая Тита!
Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна за одежду. К счастью, я все еще нахожусь здесь и смогла ее получить. Завтра я покидаю это место, потому что оно мне не подходит. Не знаю, как сложится жизнь и куда она меня приведет, но уверена, что найду что-нибудь более подходящее. А здесь я оказалась потому, что ощущала, как очень сильное пламя сжигает меня изнутри. Человек, похитивший меня в поле, буквально спас мне жизнь. Вот бы встретиться с ним снова. К сожалению, мы расстались. Он обессилел, но так и не смог погасить мое внутреннее пламя. Но в любам случае сейчас, после того как я пропустила через себя стольких мужчин, я чувствую большое облегчение. Возможно, однажды я вернусь домой и смогу тебе это объяснить так, чтобы ты поняла.
С любовью,
твоя сестра Гертрудис».
Тита положила письмо в карман платья и ничего не сказала. Ченча даже не попыталась расспросить ее о содержании письма — а значит, уже перечитала его вдоль и поперек.
Позже Тита, Ченча и Джон сообща вытерли лужи слез, оставшиеся в спальне, на лестнице и на первом этаже. Прощаясь с Ченчей, Тита сообщила, что решила никогда не возвращаться на ранчо, и попросила известить об этом мать. И когда Ченча уже пересекала мост между Игл-Пасс и Пьедрас-Неграс, она все еще ломала голову, как ей преподнести эту новость матушке Елене. Границу она пересекла, даже не обратив на нее внимания. Пограничники с обеих сторон пропустили Ченчу без лишних вопросов, так как помнили ее еще ребенком. Кроме того, они развеселились, увидев, как она бредет и разговаривает сама с собой, покусывая кисти шали. Ченча, обычно такая изобретательная, как ни силилась, не могла выдумать ничего путного, до того ей было страшно.
Какую бы историю она ни выдумала, матушка Елена все равно разгневается. Значит, нужно обставить все так, чтобы самой не влетело. Но как объяснить матушке Елене, с какого перепугу ее понесло встречаться с Титой? Вряд ли найдется такая причина, которую матушка сочла бы уважительной. Она ведь велела и думать забыть о своей младшей. Так, словно ее и не было вовсе! Ченча позавидовала мужеству Титы, решившей не возвращаться на ранчо. Она и сама была бы не прочь последовать ее примеру, но только духу не хватало. С малых лет ее пичкали историями о печальной участи женщин, которые, ослушавшись родителей или хозяев, сбегали из дому. Чаще всего они оканчивали свои дни в сточной канаве или где похуже.
Ченча нервно крутила края шали, словно пытаясь выжать из нее лучший из своих обманов. Раньше шаль ни разу ее подводила. Обычно, крутанув кисть раз сто туда и столько же обратно, она находила годную выдумку. Для Ченчи вранье служило способом выжить, во всяком случае с тех пор, как она оказалась на ранчо. Например, лучше было сказать, что отец Игнасио заставил ее собирать подаяние на храм, чем признаться, что она разлила молоко, заболтавшись с торговками на рынке. Ведь в таком случае ее наказывали не так строго.
В конце концов, все что угодно может оказаться правдой или ложью. Важно лишь то, во что ты веришь. Скажем, всего, что она нафантазировала насчет Титы, никогда не случалось на самом деле. Все эти месяцы она мучилась, представляя, как, должно быть ужасно страдает Тита вдали от кухни. Как она ходит в смирительной рубашке, окруженная сумасшедшими, которые отпускают ей вслед самые гнусные скабрезности. Как ее кормят всякой дрянью — ну а чем еще могут кормить в сумасшедшем доме у гринго. А оказалось, что Тита чувствует себя хорошо, в лечебнице и дня не провела, обходятся с ней в доме доктора, судя по всему, неплохо и кормят не так уж скверно — Тита даже прибавила килограмм-другой. Правда, здесь ей сроду не предложат ничего, даже отдаленно похожего на бульон из бычьих хвостов. Это уж к гадалке не ходи. Иначе с чего бы ей над тарелкой рыдать?
Бедняжка Тита! Как расстались, так, верно, снова в слезы ударилась, места себе не находит, вспоминает, как хорошо было на кухне, сожалеет, что уже никогда не вернется туда стряпать вместе с ней, Ченчей. А уж страдает-то как!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Знала бы Ченча, что как раз в этот момент Тита, красивая, в атласном, с кружевными узорами, платье, ужинает при луне и выслушивает признания в любви. А если бы и узнала, то вряд ли поверила бы, даже для ее безудержной фантазии это было чересчур.
Тита сидела у костра и поджаривала маршмеллоу. Джон Браун, присев рядом, предлагал ей руку и сердце. Тита согласилась сопровождать Джона на вечеринку на соседнем ранчо и отметить свое выздоровление. Тогда-то Джон и подарил ей великолепное платье, которое приобрел в Сан-Антонио, в штате Техас, несколькими днями ранее. Расцветка этого платья напомнила Тите переливающее радугой оперение на шеях голубей. Но никаких болезненных воспоминаний о том дне, когда она заперлась в голубятне, у нее не возникло. Она полностью поправилась и была готова начать новую жизнь с Джоном. Нежный поцелуй скрепил их намерения. Хотя это было совсем не то, что поцелуй Педро, но она решила, что ее душа, пораженная сыростью, постепенно загорится от дыхания этого замечательного человека.
Проблуждав три часа, Ченча, как ей казалось, наконец придумала идеальную ложь. Она скажет матушке Елене, что, прогуливаясь по Игл-Пасс, встретила нищенку в грязной и рваной одежде. Движимая состраданием, она наклонилась, чтобы протянуть несчастной десять сентаво, и с изумлением узнала в ней Титу. Та сбежала из сумасшедшего дома и бродила по миру, расплачиваясь за то, что посмела оскорбить родную мать. Ченча предложила ей вернуться, но Тита отказалась — она не заслужила того, чтобы жить под одной крышей с такой замечательной матерью. И попросила Ченчу рассказать матушке, что дочь очень ее любит и никогда не забудет, сколько она для нее сделала. И однажды, когда Тита опять станет достойной женщиной, она вернется к матери, чтобы подарить ей всю любовь и уважение, которого та заслуживает.
Ченча думала этой ложью снискать себе уважение матушки Елены, но судьба распорядилась иначе. В ночь, когда она вернулась, на дом напали бандиты. Ченчу изнасиловали, а хозяйку, которая пыталась защитить ее честь, огрели по спине, да так сильно, что ее парализовало ниже поясницы. В такой ситуации обеим стало не до новостей.
С другой стороны, может, и хорошо, что не сказала. Чего бы стоила ее благочестивая ложь, когда Тита, узнав о несчастье, спешно вернулась домой — окруженная сиянием красоты и силы. Мать встретила ее молчанием. Тита впервые в жизни выдержала ее пристальный взгляд, а та отвела свой. В глазах Титы горел странный огонь.
Мать не узнавала дочери. Без слов они высказали друг другу взаимные упреки. Так разорвались связывавшие их узы крови и послушания, которым уже никогда не суждено было восстановиться. Тем не менее дочь заботилась о матери, как только могла. Тита с большим старанием готовила ей еду, особенно бульон из бычьих хвостов, и искренне надеялась, что матушка однажды поправится.
Она скинула лук, фасоль, картофель и помидоры со сковороды в кастрюлю, где уже варились бычьи хвосты. Необходимо, чтобы все это поварилось еще полчаса, после чего бульон надо снять с огня и сразу же подать на стол.
Тита налила бульон в тарелку и отнесла его матери на чудесном серебряном подносе, покрытом полотняной салфеткой с великолепными узорами, выбеленной и накрахмаленной до рези в глазах. Она волновалась, надеясь, что матери хотя бы понравится ее стряпня, но та, еще не проглотив первую ложку, выплюнула ее содержимое на покрывало и с воплем приказала убрать поднос с глаз долой.
— Но… но почему?
— Потому что он горчит так, что горло сводит. Я не буду есть. Убери немедленно! Оглохла?!
Но Тита не бросилась тут же исполнять каприз матери, а лишь отвернулась, пытаясь скрыть горькое разочарование, затуманившее ее глаза. У нее в голове не укладывалось, как кто-то, тем более близкий родственник, может вот так бессовестно и грубо отвергнуть искреннюю заботу. Тита попробовала бульон, прежде чем подать матушке, и знала, что он получился превосходным. Иначе и быть не могло, ведь она вложила в это блюдо столько стараний.
