Гиппоникос славился своими лошадьми, и, так как Пириламп в этом отношении не мог превзойти его, он старался взять над ним перевес, приобретя замечательную коллекцию редких обезьян. У Гиппоникоса были прекрасные голуби, как ни у кого в Афинах. Это торжество соперника не давало покоя Пирилампу, он долго придумывал, чем бы взять перевес над голубями Гиппоникоса и, наконец, выписал из Самоса пару роскошных птиц, хвосты которых украшены сотнями глаз знаменитых птиц Геры, до сих пор известных в Афинах только лишь по названию.
Птицы, окруженные тщательной заботой, стали размножаться. Вскоре во дворе Пирилампа появилась маленькая стая прелестных птиц. Появляясь на плоской крыше дома, эти птицы приводили в восторг всех проходящих. Победа Пирилампа, казалось, была решительной: любопытные афиняне толпами приходили посмотреть на его павлинов. Счастливый соперник Гиппоникоса не успокоился до тех пор, пока сам Перикл не дал ему обещание придти и посмотреть на его павлинов.
Перикл явился к нему в сопровождении Аспазии, снова скрывшейся под костюмом милезийского музыканта.
В то время всякий, кто хотел сделать своей подруге дорогой подарок, дарил ей одного из молодых павлинов Пирилампа. Аспазия была восхищена красивыми птицами. Периклу казалось, что он ясно прочел в ее глазах мысль — как украсила бы такая птица перистиль ее дома. Он не мог не отвести Пирилампа в сторону, чтобы попросить его послать одного из молодых павлинов милезианке Аспазии, жившей в доме, соседнем с домом Гиппоникоса. От самой Аспазии Перикл скрыл свою просьбу, чтобы сделать ей сюрприз своим подарком.
Утром на другой день после этого посещения Периклом и переодетой милезианкой Пирилампа, Гиппоникос неожиданно вошел в комнату красавицы, пользовавшейся его гостеприимством.
Гиппоникос был человек довольно полный, лицо его было красно и немного отекло, глаза имели добродушное выражение, а на толстых губах всегда мелькала улыбка. С той же улыбкой на губах, но на этот раз с оттенком некоторой насмешки, он вошел к Аспазии.
— Прелестная гостья, — сказал он, — я слышал, что тебе очень нравится в Афинах?
— Благодаря тебе, — отвечала Аспазия.
— Не совсем, — возразил Гиппоникос, — ты имела сношения с учениками Фидия, а в последнее время познакомилась с моим другом, великим Периклом, я даже слышал, что ты очень часто сопровождаешь его, для большего удобства переодетая музыкантом, и, если я не ошибаюсь, голуби Гиппоникоса перестали тебе нравиться, и ты в обществе Перикла спустилась в Пирей, чтобы полюбоваться павлинами Пирилампа.
— Да, эти павлины очень красивы, — непринужденно сказала Аспазия, — и ты сам должен был бы пойти посмотреть на них.
— Я недавно проходил мимо дома Пирилампа, — отвечал Гиппоникос, — и слышал, как кричали эти животные — этого для меня было достаточно. Конечно, всякий может находить развлечения, где ему угодно. То, что имеешь у себя дома, наконец надоедает, и, как я замечаю, очень часто гостеприимство плохо вознаграждается.
При этих словах Гиппоникос посмотрел в лицо Аспазии, надеясь, что она скажет что-нибудь, но она молчала. Тогда он продолжал:
— Ты знаешь, Аспазия, я освободил тебя в Мегаре из очень неприятных затруднений, я привез тебя сюда в Афины, я дружески принял тебя у себя в доме, я много для тебя сделал, а теперь, скажи, какую благодарность получил я за все это?
— Тот, кто требует благодарности таким образом, — отвечала Аспазия, тот желает платы, а не благодарности, и ты также, как я вижу, хочешь, чтобы тебе заплатили за то, что ты сделал для меня. И, как кажется, твои благодеяния имеют определенную цену, но напрасно, Гиппоникос, ты не объявил этой цены вперед, теперь же ты сердишься, как торговка на рынке, за то, что твоя цена слишком высока для покупателя.
— Не извращай дела, Аспазия, — возразил Гиппоникос, — ты знаешь, что я был покупателем, и за твое расположение я готов заплатить всем…
— В таком случае я — товар! — вскричала Аспазия. — Хорошо, пусть будет так — я товар! Если ты хочешь, меня можно купить…
— За какую цену? — спросил Гиппоникос.
— Всеми твоими богатствами тебе не заплатить ее, — возразила Аспазия.
Гиппоникос сделал движение.
— Это только слова, — сказал он наконец, и его лицо снова приняло добродушное выражение. — Тебя более нельзя иметь, вот и все! Другой купил тебя, какой ценой — это твое дело, и так как этот другой — великий Перикл, то я не сержусь ни на него, ни на себя. Я люблю Перикла и желаю ему всего хорошего, он некогда сделал мне большое одолжение, которого я никогда не забуду: он избавил меня от несносной жены, которая была в то время еще хороша, но так же несносна, как и теперь — от Телезиппы, да вознаградит его за это бог!
Сказав это Гиппоникос встал и удалился.
Первой мыслью Аспазии после того, как он ушел, было то, что ей неприлично пользоваться больше гостеприимством Гиппоникоса. Она позвала свою рабыню, приказала нагрузить пару мулов своими вещами и отвезти их к милезианке, жившей уже несколько лет в Афинах, которая была подругой матери Аспазии, и теперь любила почти материнской любовью свою милую соотечественницу.
Послав поблагодарить Гиппоникоса за гостеприимство и сообщить ему о своем решении оставить его дом, Аспазия переоделась в мужское платье и отправилась в сопровождении раба посетить Перикла в его доме. До сих пор еще она не решалась на подобный шаг даже переодетой, но в этот день она с нетерпением желала повидаться с другом, чтобы посоветоваться с ним, что ей делать, оставив дом Гиппоникоса.
В скором времени после удаления Аспазии, слуга явился сообщить Гиппоникосу, что пришел раб от Пирилампа и принес павлина, предназначенного для милезианки, живущей в соседнем доме. Гиппоникос ничего на свете не ненавидел так, как павлинов Пирилампа и, если бы он последовал первому движению своего раздраженного сердца, то сейчас же свернул бы шею птице, но он удовольствовался тем, что сказал, нахмурив брови:
— Милезианка уехала и я не знаю куда она отправилась: отнесите павлина в дом Перикла — без сомнения птица куплена им.
В это время Аспазия, по дороге к Периклу, дошла до Агоры. В то время, когда она поспешно пробиралась через толпу незнакомых людей, с ней вдруг встретился Алкаменес.
Скульптор остановился перед ней, глядя ей прямо в лицо и улыбаясь, сказал:
— Куда спешишь, прелестный юноша — без сомнения к Периклу? Желаю, чтобы новым друзьям ты понравилась больше.
— Полными правами на меня пока не обладает никто, — сказала Аспазия.
— Между прочим, я, — отвечал Алкаменес.
— Ты? — спросила Аспазия. — Я дала тебе то, в чем ты нуждался, то, что было нужно скульптору, ни больше, ни меньше.
— Ты должна была дать все или ничего, — возразил Алкаменес.
— В таком случае забудь, что я давала тебе что-либо, — сказала Аспазия и исчезла в толпе.
Они быстро обменялись этими немногими словами. Алкаменес горько и насмешливо улыбнулся, а Аспазия продолжала путь.
Между тем, в доме Перикла, Телезиппа была погружена в благочестивое занятие: она приносила жертву Зевсу, покровителю и умножителю имущества, чтимому всеми благочестивыми афинянами, а никто в таком совершенстве не знал древних обычаев предков, как Телезиппа. Она обернула правое и левое плечо шерстью, затем взяла еще ни разу не употреблявшейся новый глиняный сосуд с крышкой, также обвитый белой шерстью, смешала в этом сосуде всевозможные плоды с водой и маслом и поставила эту смесь в честь названного бога в переднюю комнату.
Она только окончила свое благочестивое занятие, когда увидела, что привратник впустил раба, несшего какую-то незнакомую ей птицу, с длинным хвостом и связанными ногами.
Раб сказал, что эта птица принадлежит Периклу и, оставив ее, ушел. Телезиппа не знала, что ей делать: купил ли Перикл эту птицу на рынке для того, чтобы изжарить к обеду — но Перикл никогда до сих пор не занимался подобными вещами. Она решила подождать возвращения супруга, а до тех пор повелела отнести птицу на маленький птичий двор.
Вскоре после ухода раба, принесшего павлина, дверь снова отворилась и в нее проскользнула, сопровождаемая рабыней, закутанная женская фигура, в которой Телезиппа узнала свою приятельницу Эльпинику.
На этот раз лицо Эльпиники было необыкновенно серьезным и взволнованным. Ее движения были быстры, глаза беспокойно вращались, губы дрожали, как бы от нетерпения сказать что-то, облегчить себе душу сообщением важной тайны.
— Телезиппа, — сказала она, — удали всех посторонних или же уйдем с тобой во внутренние комнаты.
Супруга Перикла не в первый раз видела свою подругу в таком возбуждении и, надеясь услышать много любопытного, сейчас же исполнила желание гостьи.
Когда они очутились в одной из внутренних комнат вдвоем, сестра Кимона торжественно начала:
