— Оставь Хризиппу! — вскричал Перикл. — Аспазию нельзя сравнить ни с кем! Не знаешь, на кого она более похожа: на Музу или на Хариту?
— Или на Парку, — сказал Софокл, — так как под ее руками жизнь твоя может стать прекрасной и печальной.
— Я пришел к тебе сегодня, как утомленный работник, — продолжал Перикл, вытирая пот со лба. — Мне удалось сегодня вырваться на целый день от всевозможных забот и трудов, чтобы провести день в обществе питомца муз и любви.
— Ты хорошо делаешь, — сказал Софокл, — если ищешь музу, чтобы любить. В жаркое летнее время следует любить или не любить.
— Мне кажется, что ты сам грешишь против своих слов, — заметил Перикл. — Восковые таблички в твоих руках доказывают, что ты прилежно занимался стихами, однако это не мешает тебе приносить дань любви прелестной Филаноне.
— Разве поэзия — работа? — вскричал Софокл. — Ничто так не уживается с любовью как поэзия: разгоряченный пламенным Аполлоном, человек ищет облегчения в блаженстве любви и с успокоенной, гармонично-настроенной душой возвращается обратно к своей музе, тогда как любимые глаза возбуждают вдохновение.
— Мне кажется, человек никогда не может быть так утомлен, чтобы любовь не могла быть для него отдыхом, — согласился Перикл. — Все мы, усердно занимающиеся делами, знаем это.
Таким образом разговаривали друзья, когда перед домом Софокла остановились носилки. Из них вышла Аспазия. Она была в женском костюме.
Софокл приветствовал ее и повел к Периклу под освежительное прикрытие благоуханных деревьев сада.
Скрытая от нескромных глаз, Аспазия отбросила покрывало, опущенное на лицо и закрывавшее ее с головы до плеч, и осталась в светлом, ярком хитоне с одной ярко-красной лентой на голове, с помощью которой поддерживались волосы. В руках она держала маленький красивый зонтик для защиты от горячих лучей солнца, а на поясе висело плоское, сложенное пестрое опахало.
Софокл в первый раз видел Аспазию в женском костюме. С его губ сорвался возглас изумления; в идиллической долине Кефиса милезианка выглядела ослепительно и, как бы чуждая окружающему ее спокойствию, принесла с собой чарующее благоухание красоты и молодости, заставлявшее забыть о запахе цветов.
— Полюбуйся, Аспазия, — сказал Софокл, — на окружающую тебя природу. Я знаю, что вы, ионийцы, лучше умеете украшать ваши сады всевозможными лабиринтами и гротами. Вы заимствовали это искусство от персов, но мы, афиняне, думаем, что природа, как прекрасная женщина, хороша и без всяких украшений.
— Дай только Аспазии немного отдохнуть в этой беседке, — сказал Перикл, — и она очарует и изменит тебя вместе с твоим садом. Это ее волшебное искусство. Где она появляется, там все как бы расцветает у нее под ногами, и, если она скажет несколько слов о твоем саде, то ты до тех пор не успокоишься, пока не устроишь чего-нибудь такого, что могло бы соперничать с садами Гесперид или Феба, или с киринейскими садами Зевса и Афродиты, или, наконец, с замечательными садами Мидаса.
— Я это знаю, — отвечал Софокл, — но, я умоляю тебя, сжалься, прелестная волшебница, и оставь мой сад таким, как есть. Я до сих пор был здесь так доволен и счастлив! Когда блестящий Феб сиял на небе, я радовался, что зреют мои оливки, фиги и гранаты. Если Зевс посылал дождь, то я благодарил его, что зеленеют мои поля. Я доволен был тем, что имею: цветами — весной, тенью — летом, множеством плодов — осенью, свежим утром и спокойствием — зимой, но более всего, могущественная Аспазия, умоляю тебя, не лишай меня того, что мне дороже всего, как для всякого влюбленного и поэта — спокойного уединения этих лавровых кустов, этих мирт и этой розовой беседки.
— Неужели, в действительности, — перебила Аспазия, — тишина и одиночество для поэта приятнее? Не лучше ли выйти из тени на свет, в оживленный мир!
— Долго предполагали, — возразил Софокл, — что благодаря солнцу зреют плоды, до тех пор пока не открыли, что самые лучшие, самые красивые скрываются в тени листьев и, если ты сомневаешься, что это одиночество полезно поэту, то во всяком случае должна сознаться, что оно должно быть приятно влюбленным. Здесь вы можете сколько угодно наслаждаться уединением вдвоем — ни один раб без распоряжения не посмеет войти в этот сад. Но если вы желаете видеть самое благословенное музами и харитами место, то идите за мной.
Перикл и Аспазия последовали за поэтом. Он повел их к тому месту, где Кефис делает поворот. Тут берег спускался к потоку, протекавшему по глубокому руслу, но спускался к воде не обрывисто, а образовывал достаточное пространство для того, чтобы двое людей могли пройти рядом под тенью деревьев, сквозь которые мелькали солнечные лучи. Поэт повел своих гостей по этой прелестной тропинке. Легкий плеск волн казался здесь особенно очаровательным, пение птиц — особенно гармоничным. Там и сям попадались маленькие дерновые скамьи, на которых можно было посидеть и помечтать. Здесь же была маленькая пещера в скале, вход в которую был почти скрыт цветущими кустами, тогда как внутри мягкие подушки манили отдохнуть в самый жаркий час дня.
При виде этого очаровательного грота, Аспазия была восхищена и охотно приняла приглашение друга отдохнуть. Перикл и сам поэт последовали ее примеру.
— Тяжело, — начал Перикл после непродолжительного молчания, — тяжело возвращаться в свет из этого спокойствия и тишины и почти также тяжело возвращаться, хотя бы мысленно, к этому свету и его делам. А между тем, Аспазия, цель нашего сегодняшнего путешествия была бы достигнута только наполовину, если бы мы не вспомнили о людях и вещах, от которых бежали сюда. Мы должны прежде всего заняться ими, так как не только ты должна сообщить мне многое о событиях последних дней, но и сам я должен объяснить тебе многое, что, может быть, покажется тебе загадочным. Прежде всего, поговорим о несчастных птицах, не о тех, которые поют и услаждают наш слух здесь своим пением, а о проклятых павлинах Пирилампа, которые со вчерашнего дня сделались мне отвратительны по милости измены Гиппоникоса. Одна из этих птиц предназначавшихся тебе в подарок, была принесена в мой дом и попала в руки Телезиппы.
— И что постигло ее там? — спросила Аспазия.
— О, не спрашивай меня о ее судьбе! — смеясь вскричал Перикл. Представь себе человека, которому, как говорится в предании, подали угощение из его собственных детей — я могу вполне представить себе его изумление и ужас только с тех пор, когда я увидал, хотя не столь ужасную, но все-таки неприятную картину зажаренной прекрасной птицы, которая, как я предполагал в ту минуту, радует своим видом прелестную Аспазию, которая видит в ней Аргуса, присланного возлюбленным, чтобы вместо него наблюдать за ней своей сотней любящих глаз. Можешь себе представить, что я почувствовал, увидав эту птицу перед собой, мертвой и изжаренной, на моей тарелке!
Софокл рассмеялся, услышав этот рассказ.
— Ты согрешил, — сказал он, — заставив эту птицу, посвященную богине Гере, служить ее сопернице, златокудрой Афродите.
— О, Перикл! — возразила Аспазия, — гнев богов в этот день разразился над моей головой гораздо сильнее, чем над тобой и над твоим павлином. Знай, что я в это самое утро пришла в твой дом переодетой и, так же как и павлин, попала в руки Телезиппы, и, если не была убита, как птица, то встретила не менее жестокий прием. Клянусь богами, Телезиппа желала, не более не менее, чтобы у меня было сто глаз, как у Аргуса, которые все она могла бы выцарапать. У твоей супруги была в это время пожилая смешная женщина по имени Эльпиника. Эта матрона воспылала неожиданной любовью к юному игроку на цитре и пришла в неописуемый ужас, открыв, что он женщина. Я была покрыта всевозможной позорной бранью и выгнана из дома этими двумя гарпиями. «Я хозяйка этого дома! — кричала Телезиппа. — Ты презренная развратница! Я приказываю тебе идти вон!» Затем она прибавила, что твое сердце ей не нужно, но она сохранит свое место у домашнего очага. Я охотно отдаю ей твой очаг, о Перикл, но дашь ли ты женщине, занимающей место у твоего домашнего очага, право нападать с бранью и дикими угрозами на женщину, которая обладает твоим сердцем?
— Что же могу я сделать? — возразил Перикл. — Невелики права афинских женщин, но мы должны уважать и те немногие, которые они имеют. Их царство кончается на пороге их дома…
— Итак, как кажется, — сказала Аспазия, — вы, афиняне, не господа у себя в доме, а только вне дома. Как это странно! Вы делаете женщину рабой и затем объявляете себя рабами этих рабынь.
— Таков брак! — сказал, пожимая плечами, Перикл.
— Если, действительно, таков брак, — возразила Аспазия, — то может быть было бы лучше, если бы на земле совсем не было брака.
— Подруга сердца выбирается по любви, — сказал Перикл, — но супруга и хозяйка дома всегда будет женой по закону…
