16 октября 1941 года вместе с судьбой столицы решалась и судьба этого секретного подразделения. Начальник группы генерал Михаил Иванович Делорэ не питал иллюзий в отношении будущего своих подчинённых в случае захвата Москвы немцами. Эвакуации даже не предполагалось. Москву в тот день охватила паника, едва не превратившаяся в катастрофу. Охрана, как выяснилось позже, получила приказ: в случае прорыва противника уничтожить следы деятельности группы… Что ожидало личный состав, было понятно всем без слов и приказов. И никто их даже не хватился бы. Мало что кому объяснили бы и тела расстрелянных людей без всяких документов и облачённых в военную форму без знаков различия…
С началом нового 1942 года наладилась обратная связь с вышестоящим руководством. Всё чаще и чаще не только из Кремля, но теперь уже из Генерального штаба просили «проработать» тот или иной вопрос. И вопросы иногда оказывались самыми неожиданными. Эти задания и поручения всегда были из разряда особо секретных. Закрытый режим работы «шарашки» маршала Шапошникова, как её уже стали называть немногие посвящённые, исключал всякую утечку информации. Даже право выхода в город имели только руководители – генералы Делорэ и Суровцев, которые, впрочем, этим правом не пользовались. Идти им было некуда.
Точно азартный карточный игрок мешавшую карту, Суровцев, не скрывая раздражения, хлёстко бросил на рабочий стол брошюру из плотной серой бумаги. Генерал Делорэ вздрогнул от неожиданно громкого хлопка и обернулся.
– Давайте-ка, голубчик, чаю попьём, – предложил Михаил Иванович. – Я смотрю, вам сегодня решительно не работается. Идёмте, идёмте, – вставая со своего рабочего места, продолжал он. – Тем более вот-вот прибудет ваша очаровательная помощница. Потом и других гостей встречать будем… Я, ей-богу, волнуюсь.
Сегодня они против обыкновения оба были в генеральской форме. Вопрос о возвращении званий и наград их подчинённым окончательно еще не был решён. С реабилитацией других работников группы руководство не спешило.
Суровцев встал, поправил ремень. Одновременно большими пальцами ладоней убрал складки на генеральской гимнастёрке. Воинское звание его, как и у Делорэ, было генерал-лейтенант, о чём красноречиво говорили три звезды в петлицах и широкие полосы из золотого галуна на рукавах. Как и у Делорэ, на груди у Суровцева был орден Боевого Красного Знамени и юбилейная медаль «XX лет РККА». Эти знаки воинской доблести у Суровцева были абсолютно новые – ни единой царапины, ни единой потёртости. Тогда как орден и медаль Делорэ, это бросалось в глаза, были значительно старше.
Награждён Суровцев был в конце 1941 года за успешное проведение секретной операции на территории Финляндии. По словам начальника разведывательного управления НКВД Павла Михайловича Фитина, сам верховный распорядился ещё и о юбилейной медали.
– Не забудьте вручить задним числом юбилейную медаль, товарищ Фитин. Не нужно провоцировать окружающих на лишние вопросы. Пусть все видят, что генерал Суровцев все последние годы был в строю, – распорядился Сталин.
– Это что за книжицу вы так зло швырнули? – поинтересовался у Суровцева Делорэ.
Не далее как полчаса назад Суровцев поставил ему обезболивающий укол. Генерал в последние месяцы сильно болел. Несмотря на тяжёлую болезнь, руководитель группы не терял врождённого любопытства. Больные люди, как правило, эгоцентрики, мало интересующиеся делами окружающих. Но это не относилось к Михаилу Ивановичу.
– Можете посмотреть, Михаил Иванович, – разминая плечи после длительного пребывания за столом, ответил Суровцев.
Делорэ взял со стола своего заместителя брошюру. Дальнозорко отодвинув ладонь с книжкой на расстояние вытянутой руки, прочитал вслух заглавие:
– Инструкция по организации мелких местных партизанских отрядов.
– Вот-вот. Именно «мелких» и «местных», – не скрывая досады, подчеркнул Суровцев. – Главное политическое управление ничего другого не придумало, кроме как перепечатать инструкции времён Гражданской войны и интервенции.
Суровцев подошёл к своему столу, порывисто схватил обеими руками целую груду книг.
– А вот этого всего будто и вовсе не было, – сказал он и в беспорядке свалил книги обратно на стол. – Давыдова не было! Фигнера не было! Вуича не было! Сухотина не было, – взмахивая рукой, произносил он фамилии отечественных военных, в разное время занимавшихся теорией партизанской войны. – Гершельман! Клембовский!
– Ну-ну. Не кипятитесь, – мягко произнёс Делорэ. – В конце концов нас здесь всех и собрали, чтоб мы давали конкретные и независимые рекомендации. А самое главное то, что наша работа нужна. Можно гордиться одним тем, что ваши последние труды получили одобрение на самом высоком уровне.
– Ваша правда, – успокаивался Суровцев. – Хотя мысль не наша. Сами знаете, чья это мысль. Я в этом деле технолог, и не более того. А день у нас сегодня действительно знаменательный.
– Идёмте в столовую, – забирая со стола пустые стаканы в медных подстаканниках, приказал Делорэ.
По широкой лестнице они спустились на второй этаж. В столовой был большой стол, покрытый белой скатертью с кистями. С украшенного старинной лепниной потолка свисала огромная хрустальная люстра на бронзовом каркасе с такими же бронзовыми цепями. В ближнем углу ещё один стол с огромным самоваром. В дальнем углу маленький кабинетный рояль.
Едва генералы вошли, следом за ними появился комендант объекта – лейтенант госбезопасности.
– Товарищ генерал-лейтенант, – обратился он к Делорэ, – прибыла Лина.
– Приглашайте её сюда, – распорядился Делорэ. – Что-то ещё?
– Звонили из наркомата обороны. Гости к нам также выехали.
– Что ж, пойдёмте их встречать. А вы, Сергей Георгиевич, встречайте нашу Лину прекрасную, – распорядился Делорэ.
При освобождении из тюрьмы и откомандировании в особую группу руководство НКВД обязало Суровцева писать ежедневные отчёты о своей необычной, новой деятельности. Это сильно его тяготило. Переговорив с маршалом Шапошниковым и взяв за основу работы принцип «не делать ничего, что приходилось бы потом скрывать», он уже сам попросил прислать ему стенографистку и машинистку в одном лице. С единственной целью – не тратить драгоценное время на отчёты. Точно издеваясь над бывшими арестантами, чекисты прислали на редкость красивую и привлекательную девушку Лину Брянцеву.
Небольшого роста, стройная, с красивой фигурой Лина уже первым своим появлением едва не сломала рабочий настрой, царивший в особняке. По делу и без дела в рабочий кабинет Делорэ и Суровцева зачастили с докладами все их подчинённые. Лина, как магнит – иголки, притягивала к себе мужской коллектив особой группы. Генералам пришлось одновременно проявить и железную волю командиров, и тактичную мягкость дипломатов.
– Товарищи командиры, – обратился к подчинённым Суровцев, – ваши сладострастные взгляды, обращённые к юной особе, совсем не уместны в вашем положении. Всякий, кто осмелится словесно, действием, даже взглядом, выказать неуважение к сотруднице аппарата наркомата внутренних дел, отправится по месту предыдущего пребывания… Даже невинный интерес будет расцениваться как нападение…
Разжалованные и до сих пор не реабилитированные подполковники и полковники и даже два генерала подавленно молчали. Так же молча, выслушала замечание и сама виновница всеобщего смятения. С Линой беседовал Делорэ:
– Голубушка, – по-отечески говорил Михаил Иванович, – военная форма положительно вам к лицу. Давайте закрепим именно эту форму одежды для работы. Пощадите и подчинённых, и меня, старика.
Суровцев невольно улыбнулся. Высокая грудь Лины, казалось, была особенно вызывающе хороша именно в военной форме.
– Дочь мне напоминает, – уже оставшись наедине, признался Делорэ Суровцеву. – А вы что, собственно говоря, улыбаетесь?
В ответ Сергей Георгиевич ничего сказать не мог. А что он мог сказать? Женат так никогда и не был. Детей не имел. Потому никаких чувств, даже отдалённо напоминавших отцовские чувства, по отношению к девушке он не испытывал. Но, в отличие от своих подчинённых, чисто мужской интерес к молодой девушке он скрывал то за нарочитой деловитостью, то за невинной ироничностью. Точнее, старался не допускать хоть какого-нибудь проявления интереса. Мотивация его поведения тоже была своеобразная: всю жизнь помнил, как глупо, нелепо и жалко выглядели зрелые и пожилые дамы, когда оказывали ему, привлекательному когда-то молодому человеку, знаки внимания.
И как неловко и противно было от этого ему. Грубо ответить не позволяло воспитание, а отозваться взаимностью было выше всяких сил. Приходилось разыгрывать из себя полного идиота. Дескать, о чём речь – не понимаю… Сама мысль, что какая-нибудь молодая особа будет думать о нём примерно так же, как он думал в молодости о своих навязчивых, зрелых поклонницах, отбивала у него всякое желание даже сказать невинный комплимент девушке.
