— Они явно рабыни для показа, — сказал Юлиан.
— Но, конечно, их часто используют в других целях, — добавил Отто.
— Конечно, — кивнул Юлиан.
Отто разглядывал женщин. Вероятно, раньше они могли бы отважиться ответить ему робкими, раздраженными или вызывающими взглядами в тщетной попытке сопротивления, но теперь, несмотря на то, что они лишь недавно освоились со своим новым положением, они отвернулись, не осмеливаясь смотреть ему в глаза без позволения. Как изменились они с тех пор, как были на корабле, и какое короткое время понадобилось для этого! Очевидно, женщины были очень умны. Они многому научились в самый короткий срок. Их тела уже утратились скованность, напряжение, зажатость тел свободных женщин. Выражение их лиц и взгляды были уже не такими, как прежде.
Отто продолжал внимательно изучать их. Прежде расстояние между ним и этими женщинами казалось неизмеримым, и с высоты своего положения они едва замечали его — вероятно, так, как могли бы заметить великолепное животное; они даже могли бы заплатить ему, чтобы он посетил их в каютах, но теперь они оказались всего лишь рабынями, а он — вождем. В них уже появились желания, слабость и уязвимость. Они изменились, стали совсем другими, чем прежде. Рабство совершает с женщинами поразительные превращения.
Он изучал их не спеша, спокойно, прикидывая цену. На торгах за этих женщин могли бы дать немало. Они стояли на коленях в соблазнительных позах.
Вероятно, они заметили его заинтересованность, да и сами исподтишка бросали взгляды, изучая Отто. Рабыням трудно удержаться от таких взглядов, не представлять, что можно было бы испытать в объятиях такого господина, делать все, что он только пожелает, подвергаться его наказаниям, поскольку женщины полностью сознавали свою уязвимость и зависимость — их можно было купить и подарить, и они будут обязаны повиноваться со всем усердием и стремлением угодить.
Какими красивыми они стали! Какой мужчина не пожелал бы обладать такими женщинами? Чувствуя на себе взгляды Отто и помня о своем рабстве, женщины дрожали. Какая по-настоящему женственная самка не желает своего господина, кем бы он ни был?
Одна из блондинок робко взглянула на Отто.
Однако лицо Отто в этот момент потемнело от гнева. Как раз сейчас он вспомнил о другой женщине — черноволосой, стройной и изящной, той, что некогда была судебным исполнителем на Тереннии, и чья мать, судья, вынесла Отто смертный приговор.
Потом он доверился этому прелестному, изящному созданию, а она предала его.
Как он презирал ее! С каким глубоким презрением относился к ней, как ненавидел!
Блондинка стремительно опустила голову, вздрогнув от страха. Она не хотела быть брошенной на растерзание псам.
Изящная черноволосая женщина, бывший судебный исполнитель, наконец-то оказалась в его полной власти. На ее бедре красовалось клеймо, известное во множестве галактик. Он сам заклеймил ее каленым железом. В деревне вождя на Варне она теперь прислуживала ему, на ее шее постоянно висел на шнуре диск хозяина. Он оставлял ей всю грязную работу. Он даже не счел нужным дать ей имя. Он никогда не удосуживался использовать ее как рабыню.
Пусть рыдает по ночам в своей клетке — нагая, презренная, пренебрегаемая, протягивающая руки через прутья, пусть умоляет о прикосновении, жалком утешении рабыни! Как же он презирал, ненавидел и желал ее!
— Ортунги богаты, — заметил Отто, поглядев по сторонам.
— Но, конечно, они беднее дризриаков, — предположил Юлиан.
— Посмотри — сундуки открыты, и ортунги не боятся, что из них пропадет хотя бы одна монета.
— Они беспечны или наивны, — возразил Юлиан.
— Это называется «честность», — заметил Отто.
— Вероятно.
— Ортог богат.
— Он хвастлив, — покачал головой Юлиан. Отто вырос в крошечной деревушке близ фестанга Сим-Гьядини, у вершин Баррионуэво на планете Тангара.
Содержимого одного из самых маленьких сундуков, расставленных повсюду, с монетами, дорогими тканями и прочим добром, хватило бы, чтобы уплатить десятину фестангу Сим-Гьядини на тысячу лет вперед.
Одна из коленопреклоненных женщин заметила Юлиана, внезапно ахнула и поднесла свои маленькие, закованные в цепи руки к лицу. Как рабыня она не осмелилась сказать ни слов; Взглядом он предупредил ее о молчании, глазах женщины внезапно появились слезы, он покраснела, стыдясь того, что ее видят в таком состоянии. Неужели он тоже теперь был рабой этого громадного, голубоглазого и белобрысого мужчины, стоящего рядом? Неужели этот аристократ пал так низко, что стал всего лишь оборванным рабом или слугой за спиной варвара? Отто заметил слезы рабыни, и под его взглядом она понурилась. Цепь от ошейника тихо звякнула.
Хендрикс тоже заметил смятение рабыни, но приписал его всего лишь расстройству при виде человека, каким некогда была сама рабыня — бывшего гражданина Империи, а теперь ничтожного слугу, если не раба.
Ортог, король ортунгов, стоял на помосте, вполголоса беседуя с приближенными. Он еще не заметил присутствия Отто и Юлиана.
Хендрикса позабавила реакция рабыни. Неужели она думала, что войска Империи спасут ее? Так пусть теперь видит одного из лучших мужчин Империи босым, в лохмотьях, стоящим позади дерзкого вольфанга. Пусть он надеется, что ему позволят пасти стада своих господ. Пусть она, стоя на коленях, сравнит лучшего из мужчин Империи со всеми его недостатками с истинными мужчинами, ортунгами и их союзниками — мощными, мужественными и проницательными, облаченными в блестящие меха, с золотыми кольцами и украшенным оружием. И даже если воины Империи явятся со своими кораблями, снарядами, огненными лучами и душками, с мощной техникой, неужели она считает, что они явятся ради нее — чтобы спасти ее и вернуть ей положение и богатство? Нет, теперь ее ждет совсем иная судьба. Действительно, впервые пришло время реально, в совершенно практическом смысле установить ей цену. На тысяче планет Империи рабство было полностью узаконение. Оно не только вводилось, но считалось необходимым и приветствовалось. В самом деле, на многих планетах его специально учреждали с целью разрешения, хотя бы частичного, серьезных социальных проблем — таких, как сохранение ресурсов, защита окружающей среды, контроль за населением в отношении не только механизмов его прироста и размещения, но и более тонких вопросов, например, разнообразия и качества генотипов. Рабство или один из множества его эквивалентов, считалось естественным компонентом стабильного, упорядоченного общества, где различные его части гармонично связаны между собой и в целом составляют здоровую среду. Другие видели в рабстве признанный, утонченный и улучшенный порядок, определенный самой природой. В иных обществах об этом задумывались не больше, чем о воздухе, которым дышали, или дожде для орошения полей. Рабство ставилось в один ряд с такими понятиями, как земля или ветер. Никто не пытался подвергать его сомнению, да и как оно могло оказаться в поле пристального внимания? Подобные вещи, даже если они имели свои недостатки, казались более разумными, чем миф о равенстве, которому никто не верил, вкупе с идеей успеха, противоречащей самому мифу, вовлекающей общество в хаос конкуренции, стравливающей человека с человеком, группу с группой ради будущего и самооценки в получении приза, который, по природе вещей, почти никто не мог завоевать.
