Ардал смолк, и в мегароне долго еще стояла тишина, вибрирующая, напоенная дыханием моря и ветра, музыкой звезд. Зачарованные слушатели не сразу возвращались к посюсторонней реальности. Даже лицо Тиеста казалось необычно просветленным. Скитания Ариса, пережитые им испытания и беды не могли не найти отзвука в душе трезенийцев. Завораживал и сам стих Ардала, в ритме, звучании, аллитерации которого слышался шум волны, разбивавшейся о борт корабля, скрип мачты и стон ветра, стук сердец измученных, отчаявшихся людей.
Наконец, царь Питфей встал и вслед за ним в едином порыве поднялись члены его семьи и гости.
— Спасибо, — сказал Питфей, — у меня нет слов, чтобы выразить свое восхищение. Многое еще нужно обдумать. Не все в твоей поэме оказалось для меня понятным, например, рассказ о вращающемся острове и чаше с жертвенной Кровью. Чувствую, что в ней заложена сокровенная мысль, чрезвычайно важная для каждого из нас и всего мироздания, но она, как Протей, ускользает от меня. Мы сможем, конечно, поговорить об этом позднее, а сейчас мне хотелось бы просто поблагодарить тебя за доставленное нам наслаждение.
Царь подошел к Ардалу и обнял его. Сердце Этры учащенно колотилось. В отличие от Питфея у нее не вызвали особого интереса вращающийся остров и жертвенная чаша. Ее взволновала музыка стиха. И странная мысль не покидала ее от самого начала до конца поэмы. Юный Арис невольно ассоциировался у нее с молодым человеком, с которым она чудесным образом встретилась сегодня и который, видимо, так же, как и сын вифинского царя, странствовал по морской пустыне, претерпевая бедствия и катастрофы. В какой-то миг, почувствовав устремленный на нее взгляд, Этра оглянулась. И тут она увидела Горгия. Он стоял у дверей рядом с Диодором. Лицо его было взволнованным и печальным. Этре показалось даже, что на его щеках были видны следы слез. Взгляды молодых людей встретились и уже не могли оторваться друг от друга, что вскоре привлекло к себе внимание присутствующих. Все теперь с недоумением глядели на Этру и незнакомого гостя, неподвижно застывшего в дверях мегарона.
Внутри Питфея тотчас что-то оборвалось. «Так вот он каков, вестник и виновник грядущего несчастья!» — подумал царь, отец Этры, не зная, что предпринять, как прервать эту мучительную и унизительную для него немую сцену. Но все разрешилось вдруг независимо от Питфея самым неожиданным и фантастическим образом. Ардал, отстранив легким движением обнимавшего его царя, направился к дверям мегарона и произнес два слова, которые окончательно повергли всех в изумление. Он сказал:
— Здравствуй, Арис.
12. ЗНАМЕНИЕ
Питфей стоял на террасе дворца и глядел на звездное небо. Была безлунная ночь, и звезды сияли удивительно ярко. Напрягая зрение, можно было различить множество мелких светил, обычно сливающихся в белые облака туманностей. А сколько же звезд незримо для нас! И что такое звезды? Неужели прав прадед Питфея Тантал, утверждавший, что они ничто иное как бесчувственные раскаленные глыбы? Неужели они абсолютно равнодушны друг к другу и к тому, что происходит на Земле? Бесчувственные мертвые глыбы... Но как тогда объяснить поразительную гармонию и порядок в движении планет и звезд? Что же, этот порядок возник из хаоса сам собой? Невероятно! Гармонии и порядку должен предшествовать замысел. У кого он мог возникнуть? Кто придумал этот мир? Кто осуществил грандиознейший замысел? Олимпийские боги тут ни при чем. Они могущественны, но не настолько! Они бессмертны, но не вечны. Бытие богов имеет предел, по крайней мере в прошлом. Они возникли или родились уже в существующем мире и было время, когда их не было. Что же тогда остается? Хронос? Время? Оно, конечно, древнее всех других богов. Но может ли время — абстрактная и безликая категория — быть Демиургом?
На память пришла беседа с одним странствующим восточным мудрецом. Тот высказал парадоксальную мысль, утверждая, что было время, когда не было времени. По его словам, время возникло вместе с миром, сотворенным из ничего Единым и Могущественным Богом. Он заявлял, что время — это категория движения вещей и атрибут бытия материального мира. Не было мира, не было движения, не было и времени.
— А как же Бог? — спросил его Питфей.
— Бог вечен, — отвечал мудрец.
— Но что же делал Бог века, тысячелетия, целую вечность, один, среди абсолютного «ничего»?
— Какие века, какие тысячелетия, какая вечность, если не было времени? Бог вне времени и пространства. В Его бытии вечность равна мгновенью.
— Это выше человеческого разумения.
— Не спорю. Так оно и есть.
— А что ты можешь сказать о своем странном и непостижимом Боге?
— Ничего, кроме того, что Он есть, кроме того, что Он сотворил этот мир и кроме того, что Он благ.
— Откуда ты знаешь, что Он благ?
— По делам Его. Так же, как по картине видно, каков художник — талантлив он или бездарен, добр или зол, так и по сотворенному миру можно понять, каков его Творец.
— Картин и художников много — есть с чем сравнивать. А окружающий нас мир один. Другого нам не дано. Но даже имея возможность сравнивать, вряд ли можно согласиться с тем, что он совершенен. Разве мы не видим вокруг несправедливость и зло?
— Видим и несправедливость, и зло. Только откуда проистекают они? Не от человека ли?
— Почему же твой Всемогущий Бог не вмешается в дела мира и не устранит зло?
— Каким образом?
— Своею властью.
— Но будет ли это справедливо? Бог сотворил человека свободным и потому дал ему право выбора между добром и злом. Он готов помочь человеку, но не путем навязывания Своей воли.
— Как же тогда он может помочь ему?
— Своим примером. Добровольным принесением Себя в жертву.
— Не жертвой Богу, а жертвой Бога?
— Да, жертвой Бога.
— Но это же нелепо!
— Нелепо, царь.
Этот странный разговор пришел на память Питфею при мысли о странствиях Ариса, о загадочном вращающемся острове и чаше с жертвенной Кровью. Слишком упрощенно было бы воспринимать рассказ Ардала как поэтический вымысел, красивую сказку. Поэтическое творчество сродни вещим снам — это знал Питфей. Тем не менее, как не прийти в изумление и замешательство! И не потому, что смерть принимает обладающий бессмертием. Конечно, это нелепо и невероятно и, все-таки, такие случаи известны. Разве не находится в Дельфах могила Диониса? Разве не был убит и расчленен Осирис, воскрешенный затем Исидой, собравшей и соединившей поруганные части тела возлюбленного супруга. Но в этих и других подобных случаях убиенные боги оказывались жертвой равномогущественных злых сил, в то время как Бог, о котором говорил странствующий мудрец, добровольно Сам приносил Себя в жертву. Однако сразу же встает вопрос: кому? Значит, есть некто, более могущественный, чем Он. Если же нет, то в жертву Он приносит Себя Себе Самому! Абсурд!
В поэме Ардала нелепостей еще больше. Вселенская мудрость, высшее знание оказываются заключенными в чашу с жертвенной Кровью божественного Спасителя, еще не родившегося в мире. Это вызов элементарной логике, самое настоящее безумие! Но именно это безумие притягивало и манило к себе Питфея, будоражило его мысль, вызывало смятение и сладостное волнение в душе. Как будто бы разрывалась завеса пространства и времени и открывались новые невероятные горизонты, мир менял свои очертания, стиралась грань между прошлым и будущим, рушилась связь причин и следствий, события утрачивали свою логическую последовательность и неумолимый рок терял свое устрашающее всемогущество.
Кто же он, знаменитый поэт Ардал, — безумец или божественный провидец? Можно ли назвать безумцем того, кто отказывается объяснять происходящее в мире с точки зрения элементарной логики и здравого смысла? Можно было бы, если бы все в мире происходило в соответствии с этой логикой и здравым смыслом, с той последовательностью, с которой движутся звезды и планеты. Их появление и движение не так уж трудно рассчитать и предсказать на многие годы вперед. И вдруг, словно в опровержение этой мысли, Питфей увидел в небе две звезды, стремительно летевшие под углом навстречу друг другу. В какой-то миг их траектории пересеклись и они стали так же быстро расходиться, а на месте их встречи вспыхнула новая яркая звезда. Питфей вздрогнул, потрясенный новым необычным явлением, и внезапная догадка пронзила его мозг. Это знамение. И тут он услышал приближающиеся шаги. К царю подходил Ардал.
— Видел, царь? — спросил он.
— Да.
— И понял, конечно?
— Думаю, что понял.
— Такова жизнь.
— И ничего нельзя изменить?
— Это говоришь ты, величайший мудрец икумены?
— Если я величайший мудрец, немного стоит человеческая мудрость.
— Не надо переоценивать ее, но не следует и принижать. В человеке скрыты такие возможности, о которых мы и не подозреваем. В конце концов, не призваны ли мы быть богами?
— Но что такое «боги»? Что такое «человек»? Что такое «мир»? Кто Он, Творец Вселенной? В чем суть Его великого замысла? Если мир — хорошо отлаженный механизм, состоящий из движущихся вещей, неделимых частиц, звезд или планет, если люди и боги — лишь мыслящие вещи, если все предоопределено, если ничего нельзя изменить, какая мне разница: человек я или бог? Зачем мне бессмертие, если нет смысла в моем бытии? Зачем мне жизнь? Вот в чем вопрос! Правит ли миром рок, холодный, бесчувственный, безжалостный или выше него есть иная Сила, которую можно умолить, умилостивить и таким образом изменить ход событий?
