— У тебя в этом есть сомнения?
— Нет, конечно, но я другое имею в виду — в какой степени они совпадают друг с другом. Где проходит водораздел между реальностью и поэтическим вымыслом? У меня нет оснований не доверять Ардалу и сомневаться в том, что Арис сын вифинского царя. Он мог совершить плавание в Понт Евксинский и за Геракловы столбы. Он мог побывать в гостях у италийской Сивиллы. Но что касается прикованного Прометея, то я слышал от моряков, что это, всего-навсего, причудливая скала, напоминающая по своей форме гигантского человека, и в ней вьют гнезда орлы, так что при известной доле воображения можно представить себе, что они прилетают клевать печень низвергнутому титану. Нимфа Галатея — в лучшем случае, царица какого-нибудь островка. Однако вращающийся остров и неподъемная жертвенная чаша — это уже абсурд, абсурд, на который поэт, конечно, имеет право. Но имеет ли на него право Арис? Думаю, что в тот момент, когда Ардал представил его Питфею и его гостям как героя своей поэмы, ему следовало бы, все же, несколько дистанциироваться от образа, созданного поэтическим воображением. Он мог бы, например, сказать собравшимся в мегароне: «Да, я Арис, но вы сами понимаете, насколько относительна и условна моя связь с тем великим скитальцем, которого под моим именем столь блестяще воспел Ардал!» Но он ведь не сказал этого! Он промолчал, сознательно или несознательно вводя в заблуждение доверчивые души... Ты догадываешься, кого я имею в виду? Так настоящие мужчины не поступают и вряд ли так поступил бы герой поэмы Ардала. Ты не согласен со мной?
— Трудно с тобой не согласиться.
— Скажу откровенно, царь, мне бы очень не хотелось, чтобы мир и благоденствие в семье Питфея, которые произвели на меня столь отрадное впечатление, были нарушены.
— У тебя есть какие-то предложения?
— Нет. Но я знаю, как ты любишь моего брата, Этру и Антию, а потому считаю своим долгом заверить тебя, что являюсь твоим союзником.
Тиест встал и отвесил церемониальный поклон Эгею, который затем долго в недоумении смотрел вслед отходившему от него принцу. И было с чего придти ему в замешательство — взаимная личная неприязнь и репутация Тиеста как отъявленного интригана, естественно, не могли внушить Эгею доверия. Он инстинктивно чувствовал подвох. Но какой подвох? В чем смысл неожиданного маневра Тиеста? По доброте душевной, конечно же, ему хотелось верить в чистые помыслы брата своего друга. Но жизнь, слишком часто преподносившая афинскому царю неприятные сюрпризы, побуждала его к осторожности.
А в самом деле, в чем же был смысл внезапного маневра Тиеста? Парадокс, однако, в том-то и заключался, что он неведом был даже ему самому. Подходя к Эгею, Тиест не подозревал еще о том, что скажет, а покидая его, полностью не сознавал, зачем попытался расположить к себе собеседника, но был уверен, что поступил безошибочно верно и что в нужный момент это станет очевидным. Не математический расчет, а интуиция, как правило, руководила его действиями, а их спонтанность, алогичность, непредсказуемость каждый раз ставила в тупик его противников и соперников.
Встреча с Диодором оказалась, однако, не столь импровизированной, как с Эгеем. К ней Тиест был уже готов. Он думал о ней даже в тот момент, когда сжимал в своих объятиях Ксению, и твердо знал, что от этой встречи нужно получить. Напрасно Диодор попытался уклониться от разговора, Тиест взял его буквально в тиски, поймав в одной из проходных комнат дворца.
— Что тебе известно об Арисе? — в упор спросил он лименарха и тот, загипнотизированный его взглядом, рассказал все, что знал о сыне вифинского царя из слов подобравших его в море купцов и о проведенной им самим военно-морской операции по блокаде острова Сферии, результатом которой было обнаружение Ариса и Этры, мирно завтракавших возле алтаря возницы Пелопа. Не забыл он упомянуть и о своем хитроумном приглашении Ариса во дворец Питфея.
— Все ты сделал абсолютно правильно, — констатировал Тиест, — но можешь ли ты сказать мне, с кем общается он, как провел вчерашний день вплоть до прибытия в Трезен?
— Могу, принц. Он бродил по порту, разговаривал с моряками, посетил верфь, где завершается сооружение «Гормоны», который будет самым быстроходным и самым большим кораблем в икумене.
— Именно об этом я хотел и узнать. Ты, конечно, уловил мою мысль?
— Да, принц.
— Вот и хорошо. Я надеюсь, что мы и в дальнейшем так же прекрасно будем понимать друг друга. И не думай со мной хитрить, Диодор.
При этих словах у лименарха холодок пробежал по спине. Тиест отошел от него и Диодор, оглянувшись по сторонам, подумал: «Хорошо, что на этот раз Питфей не стал свидетелем нашего разговора!»
14. БОГ ДИОНИС В ТРЕЗЕНЕ
Жители Трезена готовились к празднику в честь бога вина и веселья Диониса. И по мере приближения этого дня в городе росло возбуждение. Оно ощущалось во всем — в каком-то особом блеске глаз мужчин и женщин, молодых людей и стариков, свободных граждан и рабов, в интонации их голоса, в жестах, в беспричинном, нервическом смехе. Атмосфера накалялась как бы в ожидании очистительной грозы и разрядки.
Питфей с беспокойством прислушивался к тому, что могло быть отзвуками глубинных тектонических сдвигов, угрожавших благотворному равновесию сил в жизни города и государства. Пожалуй, он был здесь единственным человеком, которого в эти дни не покидало чувство тревоги. Нет, нет, он, конечно, все понимал. Разрядка необходима людям. И, разумеется, Питфей сознавал, насколько опасно вступать в спор с могущественным богом, ураганом прошедшим по земле ахейцев, разрушая привычный размеренный уклад жизни и низвергая царские династии.
Питфей ставил себя в положение Ликурга и Пенфея и не мог с уверенностью сказать, как он поступил бы сам, будь на их месте.
Ликург, царь эдонийцев, живущих у реки Стримона, мягко сказать, неприветливо встретил Диониса, вернувшегося из триумфального похода в Индию. Местные жители в недоумении глядели на пьяную свиту Диониса, бесстыдных менад и сатиров. А потом началось такое, что трудно было себе представить в самом страшном сне. В одночасье рухнули все нравственные устои в государстве. Суровые, консервативные эдонийцы забыли о семье и работе и предались необузданному разгулу. Великий Дионис, бог-Освободитель, принесший на берега Стримона виноградную лозу и научивший людей изготовлять вино, освободил их от всех запретов и табу. И тогда Ликург решился на дерзновеннейший шаг. Он приказал захватить и связать необузданных спутников Диониса, а самого бога преследовал до побережья моря и тот едва успел спастись на своем корабле. Царь распорядился вырубить все виноградники на подвластных ему землях. И что же? Разгневанный Дионис помутил рассудок Ликургу, и тот зарубил топором своего сына и мать, приняв их за виноградные ветви. А затем по наущению бога эдонийцы растерзали самого несчастного Ликурга.
Столь же страшную смерть принял и двоюродный брат самого Диониса фиванский царь Пенфей, попытавшийся воспрепятствовать массовым вакхическим оргиям, в которых принимали участие члены его семьи. Обезумевшие вакханки — среди них была и мать царя — разорвали на части тело Пенфея.
Сурово наказал Дионис и девственных дочерей царя Тиринфа Прита, отказавшихся принять участие в соблазнительных оргиях во время празднества в честь бога вина и веселья.
Вот о чем думал Питфей по мере приближения праздника, установленного в воспоминание великого события в земной жизни сына Зевса и потому отмечавшегося в Трезене с особой торжественностью и пышностью. А событие это было действительно необыкновенным. Вскоре после возвращения из Индии Дионис прибыл в Погон на корабле, мачты которого были обвиты ветвями плюща и виноградными лозами. Верхом на осле, в сопровождении своей свиты, танцующих менад и сатиров, львов и пантер, он проследовал дорогой от порта до Трезена. Благочестивые жители города устроили ему прием, достойный сына царя богов. В его честь были устроены спортивные игры и соревнования аэдов, состязавшихся в пении дифирамбов Дионису. Довольный приемом, тот собственноручно возложил венки из лавра на головы победителей, а затем неожиданно, покинув город, отправился со своей свитой в горы Адеры, к мрачному ущелью, где, по преданию, находился вход в подземное царство Аида. Дионис спустился в него и долго склоны Адер оглашались стонами нимф и рыданиями осиротевших спутников бога. Казалось, вся природа скорбела и оплакивала Диониса, добровольно сошедшего в мертвое царство теней. Но через день, ровно в полночь, громко зазвучали тимпаны и флейты, и жители города с факелами устремились в горы, туда, где раздавались восторженные крики менад и сатиров: «С нами бог!» Дионис вернулся на землю из владений Аида, вызволив оттуда свою мать Семелу, похищенную ангелом смерти.
В память об этом событии в Трезене ежегодно проводились празднества, которые начинались с перенесения статуи Диониса из Погона в Город, что символизировало прибытие сына Зевса в Трезен. Статую, увитую виноградными лозами, несли жрецы. Ее сопровождали ряженые, изображавшие сатиров и менад. Они танцевали и приплясывали, пели непристойные песни и отпускали скабрезные шутки. Над их головами вздымался вырезанный из дерева огромный фалл. Шествие носило карнавальный характер. Это был праздник свободы, во время которого весь уклад жизни в городе словно переворачивался вверх дном. Верх и низ менялись местами. Рабы становились на эти дни свободными, а царская власть по существу переходила от анакта к ликующей толпе. И вот этот день, день Великих Дионисий, которых в таком возбуждении ждал Город, наступил.
