— Ну, греческий огонь-то, откуда тут взялся? — удивился Португалов. — Да и применялся он, как известно, византийцами против кораблей противника, а уж никак против кавалерии.
— Вероятно поэтическое преувеличение. — не стал спорить Кондаков. — Остается только гадать. История этого края таит немало загадок.
— И что еще говорит летопись?
— Люди эти были частью конные, частью пешие, знамя же у них было красное, как кровь.
Португалов усмехнулся. — Да, актуально. Пролетарская солидарность трудящихся.
— Пролетарская солидарность, хе-хе. А я этот птичий язык так и не одолел. — повинился Кондаков. — И уж не придется, видать. Однако, красный цвет знамени на Руси — дело обычное. Далее летопись повествует о том, что горожане, увидев неожиданную подмогу, сделали вылазку и татары, зажатые с двух сторон, были разбиты и бежали. Что до неведомых людей, то их после битвы никто не видел. Пришли незвано, и ушли непрошено. Это происшествие отсрочило завоевание татарами княжества на год.
Хорошо известно также сказание об опричном воеводе Ефимушке Кровопуске, посланным Иоанном Грозным в Утятин со дружиной хороброю, для производства дознания об измене князей Беломлинских, Ровитинских и Незван-Дубошаровых.
В Щигров опричники вошли по Васильевскому тракту и так получилось, что, как дружина всходила на мост через Млинку, видели многие, а как она оттуда сходила, не видела ни единая живая душа. Только городовой стрелец Самоха Перецвет клялся, что когда ступила лошадь Ефимушки Кровопуска на середину моста, налетели, откуда не возьмись ангелы, по числу опричников, и расхватав их, унесли вместе с лошадьми, метлами и собачьими головами за облака. Показывая, как это содеялось, Самоха все повторял, смеясь. — Беленький — черненького — хвать! Беленький — черненького — хвать! Вот это вот — хвать — не говоря уж о дурацком смехе, более всего заело Иоанна Васильевича, который, чтоб не тратить верных слуг понапрасну, повелел стрельцу самому явиться пред светлые царские очи на суд и расправу. Что тот незамедлительно и исполнил. Однако по дороге заблудился и, взяв правее, чем следовало, промахнулся мимо Москвы. О чем догадался, только выйдя к Вологде, и, поправляясь, сразу стал забирать левее, да так и ушел с Ермаком на завоевание Сибири.
— Беллетристика. — сказал Португалов.
Кондаков покачал головой. — Не совсем. Ефимушка Кровопуск существовал на самом деле. После экспедиции в Утятин его имя исчезает из разрядных книг, так же как и имена, сопровождавших его, Турчина Волохатого и немца Ганса Шлиппенклюгеля, людей в истории опричнины небезызвестных. Что до Самохи Перецвета, то среди имен сподвижников Ермака такого имени не встречается, впрочем, это ни о чем не говорит, так как и имя самого Ермака до сих пор служит предметом ожесточенной полемики. Но то, что в Щигрове существовал Перецветов овраг, засыпанный в конце восемнадцатого века во время проведения работ по благоустройству Рыночной площади, не подлежит никакому сомнению. А Самохина пустошь, на южной окраине города, насколько я знаю, сохранилась в своем первобытном виде. Кроме того, фамилия Перецветовых, вообще, распространена в губернии.
— Да, — сказал Португалов. — не далее, как несколько дней назад, один из Перецветовых описал мне случай, относящийся уже к нашему времени.
На историка происшествие с Минькой Лазечником не произвело особого впечатления. — Знаете, дорогой профессор, к свидетельствам жителей Щигрова следует относиться с предельной осторожностью. Достаточно сказать, что из всех чудес, явленных на территории губернии за последние двести лет, коим имеются письменные подтверждения, девяносто процентов приходятся на Щигров. Я, конечно, не могу ставить под сомнение добросовестность персон духовного звания, освидетельствовавших их, но, согласитесь, цифра впечатляет.
— Исчезновение мальчика вряд ли нуждалось в освидетельствовании персон духовного звания. — усомнился Португалов. — Да и из вашего рассказа следует, что исчезновение отряда опричников скорее всего, все-таки, имело место.
Кондаков кивнул. — Так же как и то, что городовой стрелец Самоха Перецвет скорее всего жил в городе Щигрове в царствование Иоанна Грозного. Но, можем ли мы доверять его свидетельству? Или вы верите в то, что опричники, действительно, были унесены ангелами? Уж я-то, как историк, прекрасно знаю, что почти все чудеса имеют совсем нечудесное объяснение. С гораздо большей вероятностью можно предположить, что опальным князьям удалось опередить кромешников и втихую расправиться со своими потенциальными палачами. Если допустить такую трактовку событий, то становятся понятны, как россказни стрельца, призванные затемнить суть произошедшего, так и гнев Ивана Грозного, который справедливо рассудил, что его пытаются дурачить.
— Думаю вы правы. — не стал спорить Португалов. — В конце концов прямой долг каждого, уважающего себя, ученого доискиваться истины, находя тем самым разумные ответы на все вопросы. Чем я и пытаюсь заниматься в меру своих сил и возможностей. Просто сдается мне, что у всех этих загадок может быть одна разгадка. Поверьте, у меня есть серьезные основания для этого предположения.
— Хотел бы я с ними ознакомиться. — сказал Кондаков.
Португалов встал и несколько торжественно произнес. — Обещаю, как только я стану обладать более определенным знанием, то первое, что я сделаю — поставлю вас об этом в известность, с наивозможнейшей откровенностью и полнотой.
— Дай Бог. — ответил историк, пожимая протянутую руку. И они расстались.
20
После возвращения из Утятина Португалов проверил свои расчеты и, провел мелом косую черту по каменному полу новой лаборатории, разделив подвал на две половины. Черта обозначала стену, которую он собирался поставить, используя собранные кирпичи. Цемента, которого ему удалось выпросить на фабрике, было слишком мало, поэтому стена получилась хлипкой, скрепленная жидким раствором. Будь у Португалова больше времени, он бы, конечно, нашел способ найти замену цементу, и соорудить нечто более основательной. Кирпичей у него было с избытком. Но, во-первых, не было стопроцентной уверенности, что место выбрано правильно, а во-вторых, Португалов торопился. Он чувствовал то, чего, возможно, не чувствовали остальные обитатели города — зыбкость и эфемерность их существования. И было еще третье, в чем он боялся себе признаться. Загадочный лес, из которого не было пути назад, стоял на его пути. И дороги, чтобы обойти это место стороной у Португалова не было.
Наученный прежним опытом, Португалов оставил в стене два смотровых окошка, застеклив их и постаравшись как можно лучше замаскировать, так чтоб с той стороны они не были заметны. А с этой стороны они были прикрыты репродукциями, вырезанными из журнала Нива за 1912 год. Вася выпилил для картинок рамки из крышки картонного ящика из-под реактивов и повесил на стену.
Наконец опыты возобновились. За стеной было тихо. Несколько раз за день Португалов или Вася отодвигали картинки и заглядывали в окошко, но на запретной половине ничего не менялось. Там было пусто, только ряды кирпичной кладки, освещенные светом, висящей под потолком электрической лампочки. Иногда Португалову казалось, что свет начинает меркнуть, а воздух густеть. Однако каменный пол под ногами был незыблем, а меркнущий свет можно было списать на перепады напряжения.
Так проходил день за днем, но ничего не менялось. И беспокойство иного рода овладело Португаловым. Не совершил ли он ошибки, перенеся лабораторию на новое место? Вдруг дело было именно в этом, а не в производимых им манипуляциях. Он постепенно наращивал мощность установки, но все было безрезультатно.
21
Между тем жизнь наружи двигалась своим чередом. На электростанции судачили о взятии Утятина белыми. Общее мнение было таково, что очередь за Щигровым. Кто-то собирался к родне в деревню, чтобы пересидеть там возможную мобилизацию и уличные бои, кто-то, как монтер Коля Перецветов, записывался в рабочий батальон. Бойцы батальона ежедневно, после работы ходили на Самохину пустошь, практиковаться в стрельбе из трехлинеек и, под руководством кочегара Фадеева, бывшего унтер-офицера, обучаться хождению строем и штыковому бою. Проезжавший однажды мимо места занятий комполка Трофимов переговорил с Фадеевым, и на следующий день, для постановки военной подготовки на более высокую ступень, из команды выздоравливающих был выписан комроты Иван Самокиш.
Наскучивший долгим бездельем Самокиш не стал ждать оказии, а прибыл своим ходом, стуча костылями. Фадеев, человек невоинственный, несмотря на свою сугубо военную внешность, а был он рыжеус, коренаст и подтянут, и имел к тому же два георгиевских креста, приказал принести для нового командира пенек, чтоб тому было на чем сидеть, и с облегчением передал бразды правления. Самокиш объявил, что преподаст начала действия в рассыпном строю в составе взвода и роты, и ввел такую муштру, что на другой день на занятие явилось гораздо меньше народу. Хладнокровный Самокиш утешил оставшихся, объявив им, что они, как люди подготовленные, будут в случае чего первыми кандидатами на командирские должности, а те байстрюки, которые решили отсидеться, от судьбы своей не уйдут, и все одно будут поставлены под ружье, не красными, так белыми. Но уже не как тактически грамотные, подготовленные бойцы, а в качестве пушечного мяса. Так что будут ими болота мостить да ямы конопатить. Вдохновленные этими, сказанными от сердца, словами, пролетарии прокричали Самокишу троекратное Ура и с удвоенным рвением принялись бороздить Самохину пустошь по всем направлениям.
