Наконец Португалову это надоело. — Ты ничего не чувствуешь?
Вася встрепенулся — Началось?
— Не хотелось бы ошибиться. — Португалов встал с лежанки и подойдя к стене, хотел отодвинуть картинку, прикрывавшую смотровое окошко. Но это ему не удалось. Картинка, на которой была нарисована сестрица Аленушка, сидящая на берегу пруда, словно присохла насмерть. Ее невозможно было сдвинуть с места. Вася подал молоток, Португалов коротко размахнулся и легонько ударил по рамке. Репродукция разбилась словно стеклянная, один из осколков чиркнул по лбу, но этого Португалов сгоряча не заметил. Теперь ничто не мешало заглянуть в окошко. Там на первый взгляд ничего не изменилось, все было пусто, лишь горела тусклая лампочка под потолком. Но что-то было настолько не так, что Португалов еще не сообразив, что именно тут изменилось, уже знал совершенно точно, что переезд на старое место отменяется. Все будет тут. Он отвернулся, перевести дыхание, и снова заглянул в окошко. Теперь все было ясно. Дальняя стена подвала была на месте, но это была не та стена. Та была кирпичной, а эта была сложена из бревен. Можно было разглядеть вбитые в нее крюки, покрытые рыжей ржавчиной. После этого, когда чья-то, обтянутая серой материей, спина заслонила окошко, Португалов уже не удивился. Он ощущал только острое любопытство, ожидая, когда обитатель неведомого мира повернется к нему лицом и его можно будет рассмотреть. Наконец незнакомец отошел к стене, и, сняв с плеча, повесил на крюк, нечто напоминающее конскую упряжь, связку толстых ремней, украшенных грубыми металлическими бляхами. Затем он повернулся и застыл, задумавшись. Он смотрел прямо в глаза Португалова спокойным, невидящим взглядом, явно не подозревая, что за ним наблюдают. Португалов порадовался своей предусмотрительности, заставившей его, как следует, замаскировать окошко. Лицо чужака казалось сероватым в тусклом свете. Это не был свет электрической лампочки, момент, когда она исчезла, Португалов пропустил. Похоже, что в бревенчатой стене было прорублено окно, через которое проходил дневной свет, но окна этого не было видно. Решив для себя вопрос с освещением, Португалов возобновил изучение чужака. Поймав себя на том, что он второй раз употребил это слово, Португалов согласился с тем, что так он отныне и будет называть застенных жителей, по крайней мере, до тех пор пока не появятся основания для иного названия. Так он поступал всегда, словно кто-то другой, спокойный и бесстрастный, стоял за его спиной, отмечая и комментируя все происходящее. Это очень помогало, особенно тогда, когда самому Португалову приходилось не сладко. Он знал, что чтобы не случилось, его альтер эго все тщательно зафиксирует и разложит по полкам. Итак, чужак был широколиц и одутловат, словно выкормлен отрубями, губы его, сжатые широкой верхней челюстью и, выдающимся вперед, подбородком, были выпячены. Ни бороды, ни усов он не носил. Маленькие, далеко отставленные друг от друга, глаза помещались под нависающим лбом, на который, из под примятого с боку колпака падали пряди темных волос. На чужаке была одежда, напоминающая татарский халат, достававшая до колен, и перетянутая в поясе ремешком. Во что он был обут, разглядеть не удалось, окошко было слишком маленьким.
— Янович, что там? — чуть не плача, суетился вокруг Португалова Вася Залепухин. Пришлось на него шикнуть. Вообще-то было сомнительно, что, сказанное на этой половине, могло быть услышано на той, но лишняя осторожность еще никому не помешала.
Португалов уступил место. Вася, толкнув его плечом, приник к окошку, охнул и замер. Португалов походил вокруг него и вспомнил о втором окошке.
Сельский пейзажик, с мельницей и сосной, точно так же разлетелся на мелкие осколки от легкого удара молотком. И видно отсюда было не многим больше. Та же бревенчатая стена и тот же, продолжавший стоять в задумчивости, человек. Но теперь он был виден в несколько другом ракурсе, отчасти в профиль. Он оказался вислонос, на поясе у него висел широкий нож в деревянных ножнах. Тут на сцене появился еще один персонаж. Второй чужак явно был рангом повыше. Одежда его была побогаче и почище, материал, из которого была пошита синяя просторная рубаха, своим блеском напоминал атлас. А на голове был не колпак, а медный шлем с закругленным навершием. Птичье лицо изрезанное морщинами, было решительно. Двигался он быстро и одновременно плавно, словно танцуя. Он что-то выговаривал первому чужаку, тот, не меняя туповатого выражения лица, кивал. Ничего теперь так не хотелось Португалову, как услышать, что они говорят.
— Охти мне, — сказал Вася. — Ушли. Что ж теперь будет, Янович?
— Откуда я знаю. — ответил Португалов. Что-то медленно ему сегодня думалось, между желанием услышать, о чем говорят чужаки, и Васей определенно была какая-то связь. Ну, да, если Вася, вчера еще не знавший ни одного языка, кроме русского, сегодня вдруг оказался полиглотом, и именно после того, как работа установки, наконец, вызвала какую-то реакцию, то вполне могло оказаться, что и язык чужаков будет Васе понятен. Ведь о немецком, например, еще утром он знал не больше, чем о том неизвестном наречии, которым пользовались чужаки.
— Василий, тут у нас где-то бур должен быть. Посмотри в инструментах.
Хлопнула крышка рундука. Через минуту Португалов уже примеривался к стене, прикидывая, где удобней бурить слуховое отверстие. Решил, что надо делать его, примерно, на уровне груди, что б не бросалось в глаза, кроме того следовало заранее приготовить заглушки. Не хотелось бы, чтоб на той половине было слышно, что происходит на этой. Затычки решено было нарезать из ветки, которую Вася срезал с одиноко стоящего у развалин башни дуба.
Для начала опробовали бур на противоположной стене, твердая сталь наконечника легко, с еле слышным скрежетом проходила сквозь кирпич.
— Отлично. — наконец, сказал Португалов. — Теперь смотри, если кто там появится, дашь мне знать, только не кричи громко.
— Ага. — Вася прильнул к смотровому окну. Португалов уперся в стену плечом, нажимая всем телом, крутанул рукоятку бура и, потеряв опору, ударился лбом о кирпичи. Наконечник бура скользнул по стене, не оставив на ней ни малейшей царапины, словно она была сделана не из кирпича, а отлита из необычайно твердого стекла. Пришлось повторить попытку. Теперь Португалов внимательно следил, что б наконечник был строго перпендикулярен стене и нажимал на бур изо всей силы, уже не опасаясь того, что звук получится слишком громкий. Минуту или две он крутил рукоять, но не продвинулся ни на миллиметр. Никакого следа его работы на стене обнаружить не удалось даже при самом тщательном осмотре. Вася принес зубило. Португалов принялся бить по нему, сначало легонько, потом все сильней. Никакого толку. Зубило отскакивало как резиновое. Наконец, ушибив палец, он бросил это занятие. Следовало все обдумать.
Пока Португалов думал, Вася, по своему обыкновению, исчез. Вернулся он, только когда на улице уже начало темнеть, и рассказал, что в городе идут повальные обыски и аресты.
Португалов все так же лежал, не меняя позы, мусоля во рту огрызок карандаша. Рядом, на полу, валялась конторская книга, в которой он обычно вел свои записи. Рассказ о происходящем в городе оставил его равнодушным. — Меня ведь уже арестовывали, — только и сказал он и вновь погрузился в размышления.
Вася был возмущен таким легкомыслием. — Ты что, Янович! Это разве арест? Это так, для острастки. Фрол дураковал. Да и Тимоха Злотников был под боком, парень свой в доску. А теперь, если тебя загребут, подмоги от него не жди. Ребята на станции говорят, что у него самого голова на плечах не прочно держится. В городе осадное положение, Клименко, ты ж его знаешь, говорит, что в прошлом году, когда кадеты Ставрополь брали, тоже было осадное положение. Так там столько народу под это дело наваляли, что он уж не чаял в живых остаться. Потому сюда и перебрался, к свекру. Ну, его-то не тронут, старый он. Но все равно, ночью, говорит, уйду. У свекра в Толоконке брат землепашествует. Вот он к нему.
— Вася, недовольно сказал Португалов, — помолчи, пожалуйста.
— Да я-то помолчу. Мне-то, что? Я — сирота, меня никакая власть не тронет. А ты, Янович, профессор, белая кость. Там специальный человек из Москвы приехал, он сказал — Всех подозрительных, всех эксплуататоров, кто при старом режиме хорошо жил, тех побрать, чтоб не ударили в спину советской власти в решительный момент. И так же, кого вдруг, не дай Бог, пропустили по недосмотру, тех брать в заложники, и на каждую каплю рабоче-крестьянской крови ответить рекой крови капиталистов и помещиков, тех которые оказались под рукой. А так же им сочувствующих.
Клименко же сказал, что тут все едино, что эксплуатор, что сочувствующий. К стенке — всяк сгодится. Соберут до кучи да покосят всех из пулеметов, без разбора, а то саблями порубают. Так что, Янович, мой тебе сказ короткий. Тикать надо, пока не поздно.
