4
Хозяйкой избы была пожилая арийка по имени Катерина Дмитриевна, и под этой крышей никаких эротических приключений не предполагалось. Гостям отвели две комнаты, в каждой стояло всего по одной кровати, зато огромные. Решили, что Дубняк возляжет с Окуневым, а Савельев, смирившись, согласился разделить ложе с Тихоновым. Савельев позавидовал племяннику, которому, судя по всему, досталась отдельная постель (ах, знал бы он), но делать было нечего, спасибо и на том. Он достал спальник и бросил его на кровать — все же хоть какая-то изоляция. Пока что они все сидели в комнате Дубняка и Окунева при свете сальной свечи и вяло обсуждали прошедший день, ни на сантиметр не приблизивший их к цели. Савельев никаких новых сигналов сегодня не поймал, и теперь надо было решать, куда идти дальше.
— Лажа какая-то, — сказал Тихонов. — Никакие они не арии. И мамонт не настоящий.
— Слушайте, а помните, сумасшедший в колхозе тоже говорил про мамонта? — вспомнил Тихонов.
— Так он псих на всю голову, блин! Он тебе еще не то увидит, он тебе динозавра увидит, — встрял Дубняк. — Вот кого Хохо нашел.
— Но совпадение странное, согласись.
— Какая разница, — устало ответил Савельев, глядя в сторону. — Они самолета не видели.
— Нет, погоди. — Тихонов встал. — Псих видел самолет. Псих видел мамонта. Мамонт был — допустим, что был. Значит, был и самолет, там где псих сказал. Тропа есть. Знаки на деревьях есть. Значит, псих был тут.
— Вам, газетчикам, лишь бы сенсацию. Мамонты… Мамонты вымерли. Ты представляешь, сколько тут этих сосен со знаками? Все это бредовая затея была с самого начала.
— Э, ты это брось, — насторожился Тихонов. — У нас все равно других зацепок нет пока.
— Но если псих был здесь и видел самолет, почему его эти не видели? — задумчиво произнес Окунев.
Тихонов помолчал.
— Кто их знает, что они видели. Люди видят то, на что смотрят. Мог ли самолет входить в круг их интересов? Ну подумаешь, железная птица. Охотиться на нее нельзя, стоит ли зацикливаться?
— Прямо, железная птица. Они же не отсталые. Шаман вообще сказал, у него радиоприемник есть.
— Да нет у него ничего, — рассердился Савельев. — Сам подумай, откуда? И это же регистрироваться надо — что, так вот он пришел в своих перьях, я арийский шаман, хочу быть радиолюбителем?
— Не надо регистрироваться, — возразил Окунев. — Это вам не двадцать лет назад. Сейчас никому нет дела, и слава богу. Сейчас даже без паспорта можно жить, и никто тебя никогда не достанет — нет твоих данных, и все, для государства ты не существуешь! Может, у него и есть приемник. А если у него есть приемник, он может что-то услышать.
Савельев не хотел спорить. Все не ладилось, все шло не так. Оказалось, что в этой глуши полно людей, и все они на всю голову двинутые, нет среди них только тех, кого они ищут. Может, сигналы вообще были не от них? Что, если все они были от разных людей, от таких, как ратмановские крепостные, как этот шаман… Много ли еще здесь таких мест, где живут люди, никем не замечаемые и никем не разыскиваемые, связанные друг с другом только эфиром? Выходит, все погибли? Он отбросил эту мысль. Сигналы были, и надо искать. Что, если именно в этот момент они выходят на связь? Достать приемник, поймать… Нет, рано. Надо ночи дождаться. Пусть эти все спят, а он попробует. Будильник поставить…
Но будильник ему не понадобился, он проснулся сам, как Штирлиц, за десять минут до сигнала, осторожно перелез через храпящего Тихонова — вот кто должен бы спать, как Штирлиц, фамилия обязывает — и вышел в горницу. Времени был час ночи. Он подготовил аппаратуру и стал слушать ночной эфир, хрипящий и стрекочущий, потрескивающий и покряхтывающий, свистящий и шипящий, потусторонний. Слушая его здесь, в этом странном доме, в странном месте, среди странных людей, окруженный необитаемой на первый взгляд, но хранящей свою тайную жизнь тайгой, с шаманами и мамонтами, духами и крепостными, с этими невозможными смещениями пространства и времени, Савельев очень хорошо понимал тех, кто соблазнился феноменом электронного голоса, кто часами просиживал в эфире, выслушивая голоса с того света или из параллельного мира — и действительно слышал их. А из этого ли мира были те голоса, которые он сам лично слышал, которые и привели его сюда? Савельев этого уже не знал. Как же так, спросите вы, такой разумный человек, пусть романтик, немного фрик, но все же врач, образованный малый, и вдруг готов поверить в такую антинаучную чушь? Готов, еще как готов, ведь на дворе ночь, а ночью человек дезориентирован, деморализован, критический разум его засыпает, и остается голая душа, открытая любому безумству и любому безумию. Вот и страшные истории рассказываются на ночь — не потому что в темноте страшнее, а потому что в темноте во все легче верится. В черную простыню. В мамонта. В голоса мертвых. В любовь и смерть, в конце концов. Поэтому не будем судить Савельева строго, сами не застрахованы. Тем более что как раз в этот момент из приемника донесся наконец голос:
— Сообщаю: третья партия уйдет в понедельник! Эл-52, Бэ-17, Е-11, Эн-Эр-24, все отгружаем. Но по-прежнему нет кашек, если кашек не будет, все остановится, эски не подходят. — Голос замолк, и какое-то время ничего внятного не было слышно, затем снова послышалось: — Сколько можно людям голову морочить? Все, конец.
Так, подумал Савельев. Старые знакомые со своими кашками. Вернее, без кашек. Он уже понимал, что это не те, с самолета. Он вдруг разозлился: срут в эфире всякие, а ты сиди, разбирай. И всю жизнь так — столько лишних людей, на них отвлекаешься, время тратишь, чтобы их как-то раздвинуть и найти среди них нужных — а что толку? Если бы в мире существовали только нужные ему люди, вот это было бы правильно. Правда, хорошо бы, чтобы этим людям тоже был нужен только он, иначе так по цепочке и выйдут те же самые семь миллиардов. Савельев задумался: ну понятно, Марина. Ну, сестра с сыном. Он бы оставил еще Тихонова, пожалуй, в благодарность за поддержку, да и вообще Тихонов был не вредный. Коллег не надо… Нет, надо, врачи нужны разные. Электрики, производители всякие, фермеры, чтобы обслуживать всю толпу… Опять толпа получается. Хорошо, пусть бы они все были, но отдельно. Почему человек не может существовать в собственной изолированной ячейке, окруженный только своими — Савельеву, например, нескольких человек хватило бы, — никак не контактируя с другими такими ячейками? Так, иногда настраиваясь на них в эфире, когда надо. Но тут он остановил себя: почему не может? Так живет Ратманов со своими кредитниками, так живут эти арии со своим шаманом. Есть же и единичные отшельники — семьями, группами уходят от цивилизации и живут сами по себе, налаживают быт, рожают и растят детей, и таких все больше. Вот так, сначала людей тянуло в кучу, в города, эта их тяга запустила процесс, и теперь мир уже сам стремится загнать всех в человейник, но чем больше он стремится, тем больше людей стало вдруг отрываться от него, выбиваться из колеи… И мир не больно-то препятствует, подумал он. Все идет к разделению человечества на две расы — одну огромную, глобальную, без внутренних границ и другую, малочисленную и разобщенную, но не низшую, а наоборот, расу отдельных людей. По крайней мере, Россия к этому идет: оставляя за бортом большие города и государственное управление, сворачивает с исторического тракта на малоприметные тропки, сходит на промежуточной станции, пока весь состав тяжело громыхает к мифическому пункту Б… Савельев так погрузился в свою наивную философию, что подскочил от неожиданности, когда частота ожила:
— Этап третий, день восьмой. Контакта нет. Считаем, что контакт невозможен. Продолжаем движение. Как меня слышно? А, какая к херам разница, как меня слышно…
— Э! — заорал Савельев (и напрасно, потому что там его не слышали). — Слышно хорошо! — Тут он вспомнил, что в доме полно спящих людей, и с перепугу приглушил звук, но опоздал: в хозяйкиной комнате послышались медленные шаги, дверь открылась, Катерина Дмитриевна, тяжело переступая, подошла к столу и уселась, без любопытства глядя на технику.
— Простите, — сказал Савельев. — Я разбудил вас. Я просто хотел послушать, не будет ли сигналов от людей с упавшего самолета. Мы ищем упавший самолет, нам сказали, что где-то здесь видели, но ваши сказали, что не видели.
— Я вижу самолет. Тогда стоит лето. Люди уходят под землю, все уходят, я остаюсь. И вижу самолет.
— Где?! Вы видели, как он упал?
— Вижу, вижу. Нехорошее место, где упал. Там железная дорога кончается, все кончается.
— А где эта железная дорога?
— Там, — она махнула рукой. — Большой самолет. Как круг. Потом дым идет.
«Зашибись, — подумал Савельев. — Еще одна ненормальная. Или нет?»
— Что значит — как круг?
Старуха недоверчиво посмотрела на него, затем сложила пальцы, изображая что-то круглое.
