В начале сорок девятого Барселона привычно перешла к иным делам, забыв о Колвенике и Еве Ириновой. Город рос, меняясь на глазах, и тайна Вело-Граннель ушла в его прошлое, где и без нее было довольно легенд и загадок. Там она и осталась – затерянная навсегда.
11
Рассказ Бенджамина Сентиса преследовал меня, как призрак, всю следующую неделю. Я перебирал и перебирал в памяти его детали и пришел к выводу, что каких-то очень важных подробностей не хватает. Каких именно – это другой вопрос. Я с нетерпением ждал возвращения Германа и Марины, терзаемый размышлениями об этой истории.
После уроков я ходил в их особняк – проверить, все ли в порядке. Кафка неизменно поджидал меня у ворот сада, порой гордо выставив напоказ свой очередной охотничий трофей. Я пополнял запасы молока в его мисках, и мы немного болтали, точнее, я говорил, а он слушал. Много раз я был готов поддаться соблазну внимательно осмотреть дом в отсутствие хозяев, но всякий раз удерживался: стоило мне войти, в каждом уголке чувствовалось их присутствие. Я привык сумерничать в этом старом доме в незримом обществе его хозяев: устраивался в зале с картинами и часами и созерцал портреты жены Германа Блау, которые он написал пятнадцать лет назад. В них мне ясно виделась Марина – Марина взрослая, та женщина, в которую она уже начала превращаться. И я спрашивал себя, смогу ли в своей жизни создать нечто столь же ценное, как эти портреты. Или вообще что-нибудь стоящее.
В воскресенье я с утра торчал как штык на Французском вокзале. До прибытия мадридского экспресса оставалось два часа. Я провел их, скитаясь по огромному зданию вокзала, под своды которого стекались, как усталые паломники, поезда и люди. Мне всегда чудилось, что в старых вокзальных зданиях есть какая-то магия и что это последние места на земле, где она остается. Потому что здесь остаются живыми старые прощания, отъезды в дальние края, расставания навсегда, все эти призраки сотен рыдающих, рвущихся друг к другу людей. «Если я когда-нибудь исчезну из жизни, – подумал я, – хорошо бы это случилось на старом вокзале».
Объявление о прибытии поезда из Мадрида, свисток паровоза, движение толпы прервали мои элегические размышления. Поезд ворвался на вокзал и эффектно затормозил – стон тормозов заглушил все вокруг. Торжественно, медленно тяжелый состав проплыл последние метры и встал у платформы. Начали выходить первые пассажиры, их было все больше, безымянные, безликие силуэты, десятки незнакомых лиц. Я вдруг засомневался – а тот ли поезд я встречаю, может, я перепутал день, вокзал, город или планету? Вот в этот-то момент за спиной прозвучал неповторимый, милый голос.
– Какая неожиданность, Оскар, друг мой. Какая чудесная встреча. Нам вас не хватало.
– Мне тоже, – пробормотал я, пожимая руку старому художнику.
Марина спускалась на платформу. На ней была та же белая дорожная одежда, что в день отъезда. Она молча улыбалась мне, блестя глазами.
– Ну и что Мадрид? – отважился я на светскую беседу, взяв чемодан Германа.
– Прекрасен как всегда. И в шесть раз больше, чем был в прошлый раз, – ответил Герман. – Если он не перестанет расти, рано или поздно свалится с плоскогорья в море.
Я заметил, что Герман в хорошем настроении и энергичнее, чем обычно. У меня появилась надежда, что это добрый знак, что прогноз доктора из Ла-Паса оказался благоприятным. По пути к выходу из здания, пока Герман благодушно развивал перед обалдевшим носильщиком блестящие перспективы развития железнодорожной техники, я смог немного поговорить с Мариной наедине. Она с силой пожала мне руку.
– Ну как все прошло? – прошептал я. – Герман мне показался бодрым.
– Спасибо, хорошо. Все хорошо. Спасибо, что встретил нас.
– Это тебе спасибо за возвращение. Я еле пережил. Барселона без тебя совсем опустела… Я должен тебе столько рассказать.
Мы сели в привокзальное такси, старый «додж», который взревел на старте громче мадридского экспресса. Пока мы проезжали Рамблу, Герман не отрывал глаз от цветочных киосков, прохожих, торговцев; на лице его была тихая, умиротворенная улыбка.
– Говорите что хотите, друг мой Оскар, но другой такой улицы нет ни в одном городе мира. И пошли они со своим Нью-Йорком подальше!
Марина смеялась, соглашаясь с отцом, который после поездки в Мадрид выглядел не только оживленней, но и моложе.
– Завтра у нас что, выходной? – вдруг спросил Герман.
– Да, – ответил я.
– Так вам не надо в школу?
– Ну, строго говоря… нет.
Герман рассмеялся, и я на секунду увидел в нем того мальчишку, которым он был десятилетия назад.
– И чем же вы займетесь завтра, друг мой Оскар?
Я был у них уже в восемь утра. Так просил Герман. Накануне вечером я обещал моему наставнику в интернате, что всю неделю буду ежедневно выполнять двойные задания, но получу выходной в этот понедельник, тем более что день в самом деле был праздничным.
– Я не знаю, что с тобой, мой мальчик. У нас тут не отель, конечно, но и не тюрьма, и за себя и свои поступки отвечаешь только ты, – сказал мне падре Сеги со своей печальной проницательностью. – Надеюсь, ты сам с собой разберешься.
Марину я застал в кухне, она паковала в корзину бутерброды и термос с горячим питьем. Кафка не упускал из виду ни одного ее движения и облизывался.
– Куда мы собираемся? – спросил я заинтригованно.
– Секрет, – отвечала Марина.
Вскоре вышел и Герман – моложавый и бодрый. Он был одет точно как пилот на автогонках в двадцатые годы. Пожав мне руку, спросил, не помогу ли я ему в гараже. Я согласился, открыв для себя, что в имении есть еще и гараж. Собственно, их было три, что я и увидел, придя туда с Германом.
– Я так рад, что вы смогли сегодня поехать с нами, Оскар.
Он подошел к третьему гаражу – заросшему плющом строению размером с небольшой жилой дом. Ворота открылись с визгом и скрипом, а из гаража потянуло пылью. Внутри все тонуло в темноте. Похоже, здесь никто не бывал лет двадцать. Останки мотоцикла, заржавленные инструменты, ящики, покрытые слоем пыли толщиной с персидский ковер… наконец я увидел серый брезент, покрывавший нечто в форме автомобиля. Герман приподнял один край брезента и кивнул мне на другой.
– Ну что, на счет «три»? – улыбнулся я.
Мы разом потянули брезент, и он торжественно упал, как покрывало на открытии памятника. Когда же наконец рассеялось облако пыли, слабый свет из дверей обрисовал контуры чудесного видения. Ослепительный, феерический «такер» пятидесятых, цвета старого вина, с хромированными покрышками тихо сиял в этой темной пещере, как жемчужина в раковине. Я в изумлении уставился на Германа. Он довольно улыбнулся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
