Будь мы в чужой стране, такой приказ был бы преступлением... А в своей стране?.. Преступление трижды... А с другой стороны, допустим, дойдет «чапаевка» до бывшей туристической базы, а там ее муж – полевой командир со своим отрядом... Или даже не полевой командир, а простой боевик... Простой боевик своему командиру доложит. И тогда наш отряд, вместе со мной, вместе со всеми, с солдатами, с офицерами, с радистами, – все мы оказываемся в пасти чеченских волков, потому что до своих отсюда далеко...
Не знаю, как я поступил бы, не ожидай скорого прилета вертолетов... Не знаю... Но мы закончили рейд, и нас должны снять с маршрута... Слишком мало времени осталось у боевиков, чтобы спохватиться, организовать преследование и прижать нас...
Мы спустились к лесу, чтобы устроить там большой привал после большой работы, так успешно выполненной. Лейтенант Угаров рядом со мной присел. Я сразу понял, о чем речь будет... Глаза у него были слишком напряжены... И капитан Дмитриенко подошел. Садиться не стал, но тоже, кажется, к разговору подготовился. Я заметил раньше, как они в стороне мнениями обменивались...
– «Мальчик с козой»?.. – сразу спросил я. – Об этом хочешь поговорить?
– Так точно, товарищ капитан... Надо было приказать пристрелить... Ситуация такая... Еще не поздно догнать ее, товарищ капитан... До турбазы далеко...
– Ты пойдешь? – задал я вопрос. – Сам...
Угаров растерялся.
– Солдаты...
– Что – солдаты?
– Пару солдат послать...
– Ах, вон ты как соображаешь... А ты пойдешь? – теперь я к капитану Дмитриенко повернулся. – Пойдешь убивать?
Дмитриенко неуверенно плечами пожал, и я понял, что он не так категорично настроен, как лейтенант. Ни тот, ни другой не были в Афгане, не воевали еще, и война для них пока – только возможность приказать, но не возможность взять ответственность.
– Сам ты убийцей не хочешь, стало быть, величаться... – сказал я Угарову. – А из солдат хочешь убийц сделать... Так?
– Они солдаты, а не мальчики... – Угаров поугрюмел. Он не собирался серьезно противиться воле командира, моей то есть, думал просто показать свой железный, хотя и не созревший полностью характер. Он сам по возрасту от солдат ушел недалеко, и ему нравилось быть грозным, ответственным, требовательным, но лейтенант не научился еще быть, по большому счету, нравственным. Это с возрастом и с опытом приходит, и то не ко всем. И, главное, он не научился быть совестливым и хотя бы чуть-чуть стесняться того, что он умеет, и имеет много силы, в сравнении с обычными людьми, несравненно много силы, которой пользоваться надо очень осторожно. И это лейтенанту следовало объяснить, пока он бед не натворил.
– В том-то и дело... – буром попер на него я. – Они отслужат и завтра домой вернутся. Кем они вернутся? Убийцами? Убийцами граждан своей страны? И кого они там, на гражданке, убивать начнут?.. Продолжат то есть... Потому что, начав, уже трудно бывает остановиться... Один раз порог переступишь, и все, потом это не страшно... Кого убивать будут? Твою мать, твоего отца, брата твоего?.. Мальчиков заставить убивать – это джинна из бутылки выпустить... Одно дело – убивать в бою... Вооруженного, стреляющего в тебя противника... А «мальчик с козой» – это оставь для себя... Ты, я, Дмитриенко... Мы – офицеры... Наша профессия – война... А у солдат другие профессии, сегодняшние или будущие... И ты сейчас хочешь им всю жизнь сломать... И тем, кто там, дома, остался, у меня дома, у тебя дома, у капитана Дмитриенко дома... Может быть, одного Афгана нам хватит... Сколько тогда мальчишек переломали...
– Извините, товарищ капитан... – лейтенант на попятную пошел. Хотелось думать, не потому, что я, руками размахивая, его слегка по носу задел... Может быть, понял что-то...
Только я сам не понял, кто же должен был убить «мальчика с козой»...
И не понял, виноват я или не виноват, если эта «чапаевка» сейчас спешит, чтобы рассказать мужу о том, кого она встретила на горной тропе...
Впрочем, виноват... Наверное, виноват был изначально... Рисковать солдатами я не мог... И отдать приказ на убийство – тоже не мог...»
2. ОНУФРИЙ
Я почувствовал, когда уснула Анжелина. Не засыпала она долго, да это и неудивительно, поскольку ей в этот день досталось переживаний столько, сколько за всю предыдущую жизнь, наверное, не доставалось. Даже жалко ее стало, и у меня в голове от жалости начали мысли бродить, что после этого, самого крупного, дела брошу все, и с подполковником Петровым больше никогда в жизни не увижусь, и с Волком на время расстанусь, и уеду куда-нибудь... Может быть, даже к себе в деревню... Мне на всю жизнь денег хватит... И не буду думать о том, как заработать... Отца с матерью, может, хоть чуть-чуть своим присутствием от пьянства спасу... Всю деревню спасать надо... Все деревни спасать надо...
Понимал, конечно, что глупость надумываю, но такие мысли плаксивые появились. Но я быстро и жестко себя остановил. Управлять собой я давно научился. Чтобы не настраиваться против привычного своего поведения и образа жизни, когда мысли посторонние только появляться начинают, я их резко обрываю и думаю о чем-то конкретном.
И только после этого я понял, что, сам того не желая, я умышленно же эти мысли и вызвал. Подспудно... Чтобы о другом не думать... Чтобы не думать о капитане Петрове... Как хорошо быть Волком, которого теперь даже «свинья-копилка», как он жену зовет, не достает... Может быть, даже капитаном Петровым быть хорошо, которого уже и собственные больные мысли не достают... Я, как мне казалось, давно уже научился от этих больных мыслей избавляться. А теперь Петров ушел... Улетел то есть... С четырнадцатого этажа без парашюта... Не стало его, короче, а мысли его ко мне пришли...
Не его, конечно, мысли, потому что у него свои собственные в голове вертелись и голову до беспамятства, до безумия крутили, а мои мысли, родные, кровные, кровью пропитанные и выстраданные... Но они обострились со смертью Леонида Михайловича, и я, сам того не сознавая, чтобы не болеть головой, стремился от них избавиться. И начал что-то отвлеченное соображать, ненужную, невозможную в данной ситуации жалость из себя выдавливать.
Не то, как оказалось, соображать начал... И от этого тоже избавился...
А мысли о Петрове и, отчасти, его мысли так во мне и остались... Наверное, и мысли Толика Волка сюда же влезли... Ведь говорят же, если люди близки, у них часто мысли в одном направлении работают и они даже через расстояния друг с другом параллельно действуют. У нас с Толяном близость на смерти скреплена и спаяна. Многолетняя уже близость, с того момента, когда мы почти одновременно лопатами взмахнули и в собственные и собственноручно вырытые могилы закопали своих могильщиков... Я иногда думаю, что Волк мне ближе родителей, от которых я стараюсь отдалиться, хотя, конечно, полностью от них уйти не желаю. Двенадцать лет прошло... Мать давно обо всем забыла, а мы помним... Я помню...
* * *
...«Зачем вы пришли сюда? Это наша земля...» – нам повторяли беспрестанно.
А потом чечены устроили нам концерт, иначе это не назовешь... Они пригласили иностранных корреспондентов. Нас тогда уже перевезли в Шали. Утром, забыв покормить, выстроили во дворе СИЗО и заставили три часа ждать. Снег мешался с дождем, падал на плечи и лица, прилипал к одежде, быстро промокшей, но даже чуть-чуть пошевелиться, чтобы согреться, охранники не давали. Потом появился сам Абу Мовсаев[5]. Он был здесь главный, он вел последние допросы и знал, кажется, про нас все. Откуда-то знал даже то, о чем мы не говорили... С корреспондентами Мовсаев разговаривал по-чеченски. Они чеченский язык знали... Изучали, наверное, специально, перед тем как сюда поехать. Но нам осталось непонятным, что он им рассказывал. И только потом Мовсаев дал разрешение начать снимать и брать интервью. Удивительно было, откуда набралось столько иностранцев. Но еще удивительнее было другое: все эти люди, обладатели разных, так не похожих друг на друга акцентов, как сговорившись, спрашивали то же самое, что спрашивали и сами чеченцы: «Зачем вы пришли сюда?»... Это угнетало еще сильнее... Казалось, весь мир на нас озлобился, весь мир, представленный этими журналистами, объединился против нас... А что он объединился, сомнений не было, потому что ни один из корреспондентов не был настроен по отношению к нам не то чтобы дружелюбно, но даже просто с жалостью к нашему положению... И совсем оказалось неприятным быть звездами телеэкрана, у которых все стремятся взять интервью... Мне еще проще было, чем другим... Я двух телекорреспондентов так взглядом напугал, что у них камера сломалась... Но потом какая-то наглая, ничего не боящаяся деваха в рваных на бедрах и на тощей заднице джинсах очень меня достала, и я пообещал:
– И к тебе придем... Жди, падла... Я тебя прямо дома застану, из-под мужика вытащу и...
Надо сказать, что она побледнела основательно...
А на меня тогда злость напала... Не знаю, чем бы все это кончилось, окажись у меня в руках лопата... Но, к счастью или к несчастью, лопаты не оказалось и время интервью кончилось... Корреспондентов «попросили», а нас на допросы погнали... У чечен руки чесались, и по причине плохой погоды хотелось суставы размять...
