Так началось коллективное управление — сначала отдельными кораблями, а потом и всем флотом. История всех стран и веков осудила и доказала полную абсурдность такой системы управления военной силой. Но революционные деятели упорно проводили этот принцип и старались на разных собраниях и митингах доказать его жизненность, ссылаясь на недоверие масс к единоличному управлению. Этим они достигли того, что флот стал разлагаться и терять боеспособность. Впрочем, так как их цель заключалась именно в этом, то они только избрали более верный и скорый способ действий.
Следствием процветания комитетов явилось обсуждение вопросов о выходах в море и на стрельбу, о зимовке, относительно выполнения приказаний о постановке мин или какой- либо другой боевой операции и тому подобное. Часто команды отказывались исполнять приказания, полученные и от самого командующего флотом. Например, «Слава» пошла в Моонзунд только после целого ряда уговоров; заградитель «Припять» в самый решительный момент защиты Кассарского плёса отказался идти ставить заграждение, а тральщики отказывались работать. Можно много ещё насчитать подобных случаев, явившихся следствием коллективного управления.
В то время как одна часть флота находилась на передовых позициях и готовилась оказать сопротивление врагу, другая — «митинговала» в тылу.
Главное старание агитации было направлено на то, чтобы ни в коем случае не допустить единения офицеров с матросами, дабы последние не могли подпасть под их влияние.
Когда после переворота стало ясно, что в Гельсингфорсе и Кронштадте офицерство больше не опасно, то есть не пользуется никаким влиянием, сейчас же должное внимание было обращено и на Ревель. Как выше упоминалось, переворот носил там совершенно мирный характер, и офицерство пока не утратило влияния на команды.
В конце марта и в начале апреля там уже началась усиленная агитация, очень умно рассчитанная на более или менее воинственное настроение части команд. В городе и на кораблях стали циркулировать упорные слухи, что среди офицеров есть много германских агентов, причём указывалось на всех офицеров с иностранными фамилиями. Это возымело действие. Были арестованы: начальник 4–го дивизиона миноносцев, командир миноносца «Пограничник», начальник 2–й партии траления, заведующий обучением отряда подводного плавания и один лётчик. К целому ряду других офицеров с иностранными фамилиями были предъявлены обвинения в «шпионаже».
Этого было мало. Вскоре всюду стали распространяться и другие слухи, слухи о злоупотреблениях при кормлении команд и ремонте кораблей. Команды с жадностью ухватились за них, рассчитывая получить деньги, которые можно было бы поделить между собою. Без всякого основания подверглись аресту бывшие ревизоры «Рюрика», «Баяна», «Двины» и многих других кораблей, а несколько командиров оказалось под подозрением.
Хорошие отношения сразу начали портиться; возникло недоверие. Видя опасность такой агитации, офицеры стали было энергично бороться против неё, но из этого ничего не вышло.
Одновременно с арестами на кораблях произошёл и ещё один инцидент, но уже в городе, с адъютантом коменданта крепости. Его команды не любили за строгость. Во время переворота он, предугадывая месть, хотел скрыться из Ревеля, но был задержан и привезён обратно. Сперва его посадили в командный карцер, но потом решили перевести в береговое арестное помещение и среди белого дня повели туда под конвоем четырёх матросов. Собравшаяся вокруг толпа переобула его в лапти, повесила другую пару на шею, а в руки заставила взять метлу. В таком виде она провожала его, награждая побоями, до самого арестного помещения. Ни конвой, ни члены «советов» нисколько не пытались прекратить это бесчинство.
Этот инцидент дискредитировал офицерство и, пройдя совершенно безнаказанно, позволял поднять голову его врагам. Одним словом, Ревель стал догонять Гельсингфорс и Кронштадт.
Следующими причинами обострения отношений между офицерами и командами на флоте послужили вопросы о снятии погон и уничтожении званий кондукторов и сверхсрочнослужащих.
Офицерство очень дорожило своей исторической формой, которая уже больше века держалась на флоте, но, понимая момент, готово было подчиниться требованию об её изменении. Этот вопрос был особенно взвинчен на 2–й бригаде линейных кораблей, «каторжной бригаде», где едва не произошли новые эксцессы.
Для срочной ликвидации этого вопроса в Гельсингфорсе было собрано общее собрание морских и сухопутных офицеров.
Собрание вышло очень многолюдным и бурным. Офицерам воочию пришлось убедиться, что ив их среде далеко не всё обстоит благополучно.
Так, генерал–майор Алексеевский, говоря с эстрады, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно!.. я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи. Если вы думаете, что они для меня что‑нибудь значат, то жестоко ошибаетесь.» Офицеры были прямо ошеломлены диким поступком седого генерала, который так легко отрёкся от всего того, чему служил всю свою жизнь.
Не менее позорное выступление было и со стороны подполковника корпуса гидрографов А. Ножина. Он тоже сорвал свои погоны, тоже бросил их на пол, но пошёл ещё дальше: стал топтать ногами. «Эта проклятая эмблема царской власти жжёт меня, — истерически выкрикивал он, ударяя себя в грудь. — Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за неё, встречая товарищей — борцов за свободу.»
Было ясно, что своим поведением и Алексеевский, и Ножин рассчитывали обратить на себя внимание присутствовавших тут же представителей совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. На протесты возмущения некоторых офицеров Ножин, потрясая кулаками, начал уже выкрикивать угрозы о «расправе». Тогда председатель собрания категорически потребовал от него прекратить подобное выступление.
В силу создавшегося положения, собрание решило послать своих представителей к командующему флотом с просьбой разъяснить им его отношение к вопросу. В ответ на это Максимов сорвал с себя погоны и сказал, что он издаёт приказ об их уничтожении. Тогда собрание, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию — немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки. Однако в последующие дни было много случаев, когда на улицах Ревеля и Гельсингфорса толпы солдат и матросов нападали на офицеров, не снявших ещё погоны.
Так обстояло дело с погонами. Второй вопрос — о кондукторах и сверхсрочнослужащих — был гораздо серьёзнее. С их уходом флот лишался своей главной технической силы, а они между тем выбрасывались на улицу, без всяких средств к жизни; в большинстве же случаев это были многосемейные люди. Все они долголетней практикой приобретали огромный опыт и являлись лучшими помощниками офицеров по всем отраслям техники. Упразднением этих корпораций был нанесён непоправимый вред боеспособности флота: он оказался без главных специалистов.
Агитация против кондукторов и сверхсрочнослужащих велась очень упорно. Она была основана на том обвинении, что при прежнем режиме они играли роль «жандармских и полицейских агентов», так как обо всем доносили по начальству. Подобная агитация имела огромный успех, и жизнь этих бедных людей на кораблях, в особенности на больших, прямо висела на волоске. Никто, кроме офицеров, за них не заступался; меньше же всего в этом отношении сделал командующий флотом, хотя, казалось, кому, как не ему, было важно не допустить проведения такой меры. Заступничество офицеров имело, конечно, скорее отрицательный, чем положительный, результат. Командующий флотом, с такой же лёгкостью, как снял погоны, издал приказ и об уничтожении этих корпораций.
В числе других революционных реформ Временного правительства нельзя не отметить ещё признания им переименования командами своих кораблей.
От самого зарождения нашего флота с наречением имён кораблям была связана особая традиция. Имена давались обыкновенно в честь верховных вождей флота, в честь его героев, в память былых побед и Святых, в дни которых были одержаны эти победы. Когда корабль за старостью кончал свою службу, погибал в бою или при крушении, то его именем назывался какой‑либо из вновь строившихся кораблей.
Таким образом, славные имена не терялись, а переходили из поколения в поколение, и каждый корабль имел своё прошлое, свою историю. Со старым именем в молодой корабль как бы вселялась душа его предшественника; к нему переходили его былые заветы и традиции. Его экипаж гордился делами своих предков и старался в свою очередь поддержать их славу, вплести новые лавры в их венок.
Имя корабля всегда было дорого для личного состава. С военно–воспитательной точки зрения это имело огромное значение.
Когда вспыхнула революция, команды под влиянием всеобщего угара принялись переименовывать свои корабли на революционно–демократический лад. В большинстве это коснулось тех кораблей, которые носили имена императоров или императорские титулы.
