двум задуманным таким образом мирам. Люди Востока жили в своем мире, «мы» – в своем. Видение и материальная реальность подпирали друг друга, поддерживая функционирование друг друга. Определенная свобода общения всегда была привилегией западного человека; поскольку его культура была более сильной, он мог проникать в великую Азиатскую загадку, как однажды ее назвал Дизраэли; он мог бороться с ней, он мог придать ей форму и смысл. Однако то, что, как мне кажется, ранее было упущено из виду, – это ограниченный вокабуляр этой привилегии и относительная ограниченность такого видения. Я считаю, что ориенталистская реальность одновременно антигуманна и устойчива. Ее масштабы, равно как и ее институты и ее всепроникающее влияние, сохраняются и по сей день.
Но как работал и работает ориентализм? Каким образом можно описать его как исторический феномен, образ мышления, современную проблему и материальную реальность? Вспомним еще раз Кромера, опытного имперского управленца и человека, извлекавшего из ориентализма выгоду. Он может предоставить нам зачатки ответа. В «Управлении подчиненными народами» (The Government of Subject Races) он борется с проблемой того, как Британия, нация индивидуумов, должна управлять широко раскинувшейся империей в соответствии с рядом центральных принципов. Он противопоставляет «местного агента», наделенного как специальными знаниями о местном населении, так и англосаксонской индивидуальностью, и центральную власть (authority) дома, в Лондоне. Первые могут «обращаться с субъектами локальных интересов так, что могут нанести ущерб или даже поставить под угрозу имперские интересы. Центральная власть стремится устранить любую опасность, связанную с этим». Почему? Потому что эта власть может «обеспечить гармоничную работу различных частей механизма»[198] и «должна стремиться, насколько это возможно, осознать обстоятельства, сопутствующие управлению подчиненными»[199]. Язык расплывчатый и малоприятный, но суть понять нетрудно. Кромер представляет себе местоположение власти на Западе (West), распространяющуюся оттуда на Восток (East) чудовищную всеохватную машину, укрепляющую центральную власть, но и управляемую ею. То, что части машины поставляют в нее на Востоке – человеческий материал, материальные ценности, знания, всё, что есть, – обрабатывается машиной, а затем преобразуется в большее количество власти (power). Специалист немедленно переводит простую восточную материю (Oriental matter) в полезную субстанцию: восточный народ становится народом подчиненным, примером «восточного» менталитета, и всё это – для усиления «авторитета» дома. «Местные интересы» – это частные интересы ориенталиста, «центральная власть» – это общие интересы имперского общества в целом. То, что Кромер совершенно отчетливо понимает как управление знаниями со стороны общества, и есть тот факт, что знание – неважно, насколько специальное, – регулируется сначала местными интересами специалиста, а затем общими интересами социальной системы власти. Взаимодействие местных и центральных интересов является замысловатым, но отнюдь не беспорядочным.
В случае самого Кромера, имперского администратора, по его собственному выражению, «надлежащий предмет изучения – это также человек». Когда Поуп провозгласил, что подобающим предметом изучения человечества является человек, он имел в виду всех людей, включая «бедного индийца»; в то время как «также» Кромера напоминает нам, что определенные люди, такие как восточные, могут быть выделены в качестве предмета для надлежащего (proper) изучения. Надлежащее изучение – в этом смысле – восточного народа и есть ориентализм, надлежащим образом (properly) отделенный от других форм знания, но в конечном счете полезный (в силу своей конечности) для материальной и социальной реальности, включающих в себя все знания всех времен, вспомогательное знание, приносящее пользу. Порядок суверенности устанавливается с Востока на Запад (from East to West), имитируя цепь бытия, наиболее ясную форму которой когда-то придал Киплинг:
Мул, конь, слон или вол подчиняется своему погонщику, а погонщик – сержанту, сержант – лейтенанту, лейтенант – капитану, капитан – майору, майор – полковнику, а полковник – бригадиру, командующему тремя полками, бригадир – генералу, который подчиняется вице-королю, который, в свою очередь, является слугой императрицы[200].
Столь же глубоко ложный, как эта чудовищная иерархия, столь же жесткий, как управление «гармоничной работой» по Кромеру, ориентализм может также выражать силу Запада и слабость Востока (Orient) – как их видит Запад. Такая сила и такая слабость присущи ориентализму в той же мере, что и любым взглядам, разделяющим мир на большие общие части, сущности, которые сосуществуют в состоянии напряженности, задаваемой тем, что считается их радикальным различием.
В этом – главный интеллектуальный вопрос, поднятый ориентализмом. Можно ли разделить человеческую реальность, раз уж она выглядит действительно разделенной, на четко различающиеся культуры, истории, традиции, общества и даже народы и пережить последствия этого по-человечески? Под переживанием последствий по-человечески я имею в виду, есть ли какой-нибудь способ избежать враждебности, выражаемой в буквальном смысле слова разделением людей на «нас» (западных людей – Westerners) и «их» (людей восточных – Orientals). Поскольку такие деления – это обобщения, которые исторически и фактически использовались для того, чтобы подчеркнуть саму значимость подобного разделения между одними людьми и другими, обычно в не самых благородных целях. Когда кто-то использует такие категории, как «восточный» и «западный», в качестве исходной и конечной точки анализа, исследования, государственной политики (как эти категории использовались Бальфуром и Кромером), результатами обычно становятся поляризация различия – восточные люди становятся еще более восточными, западные – еще более западными – и ограничение взаимодействия людей различных культур, традиций и обществ. Короче говоря, с самого начала своей новейшей истории и до настоящего времени ориентализм как форма мышления для работы с чуждым обычно демонстрировал прискорбную тенденцию любого знания, основанного на таком радикальном различии, как «Восток» и «Запад», канализировать мысль в западном или восточном направлении. Поскольку эта тенденция находится в самом центре ориенталистской теории, практик и западных ценностей, ощущение власти Запада над Востоком воспринимается как нечто само собой разумеющееся и имеющее статус научной истины.
Одна-две иллюстрации из современной жизни[201] должны полностью прояснить это наблюдение. Для людей, обладающих властью, естественно время от времени исследовать мир, с которым им приходится иметь дело. Бальфур делал это часто. Наш современник Генри Киссинджер[202] также делает это и – редко с большей откровенностью, чем в своем эссе «Внутренняя структура и внешняя политика». Драма, которую он описывает, – это драма реальная, внутри которой Соединенные Штаты должны выстраивать свою деятельность в мире: под давлением внутренних сил с одной стороны и внешних реалий – с другой. По этой причине Киссинджеру приходится устанавливать полярность между Соединенными Штатами и миром; кроме того, конечно, он сознательно выступает как авторитетно представляющий главную западную державу, чья недавняя история и нынешняя реальность поставили ее впереди мира, который не слишком охотно принимает ее власть и господство. Киссинджер считает, что Соединенным Штатам проще
