общаться с промышленным, развитым Западом, чем с развивающимся миром. Опять же актуальная реальность отношений между Соединенными Штатами и так называемым третьим миром (куда входят Китай, Индокитай, Ближний Восток, Африка и Латинская Америка) – это явный ряд непростых проблем, которые даже Киссинджер не в состоянии скрыть.
Метод рассуждения Киссинджера в эссе строится в соответствии с тем, что лингвисты называют бинарной оппозицией: то есть он показывает, что во внешней политике есть два стиля (профетический и политический), два типа техник, два периода и так далее. Когда в конце исторической части своей аргументации он оказывается лицом к лицу с современным миром, он делит его соответственно на две части – развитые и развивающиеся страны. Первая половина, то есть Запад, «глубоко привержена идее, что реальный мир является внешним по отношению к наблюдателю, что знание состоит из регистрации и классификации данных – чем точнее, тем лучше». Доказательством этого по Киссинджеру является ньютонианская революция[203], не случившаяся в развивающемся мире: «Культуры, избежавшие раннего влияния ньютонианского мышления, сохранили по существу доньютонианское представление о том, что реальный мир почти полностью является внутренним (internal) для наблюдателя». Следовательно, добавляет он, «эмпирическая реальность имеет совершенно иное значение для многих новых стран, чем для Запада, потому что в определенном смысле они никогда не проходили через процесс ее открытия»[204].
В отличие от Кромера, Киссинджеру не нужно цитировать сэра Альфреда Лайалла по поводу неспособности восточного человека быть точным; отмеченная им особенность достаточно бесспорна и не требует специального подтверждения. У нас была ньютонианская революция, у них – нет. Как мыслители мы лучше, чем они. Прекрасно, границы прочерчены почти так же, как это сделали бы Бальфур и Кромер. И всё же Киссинджера и британских империалистов разделяет шестьдесят с лишним лет. Многочисленные войны и революции убедительно доказали, что доньютоновский профетический стиль, который Киссинджер связывает как с развивающимися странами, так и с Европой до Венского конгресса[205], не так уж безуспешен. Опять же, в отличие от Бальфура и Кромера, Киссинджер чувствует себя обязанным выразить уважение этой доньютонианской перспективе, поскольку «она проявляет большую гибкость перед лицом современных революционных потрясений». Таким образом, долг людей в постньютонианском (реальном) мире состоит в том, чтобы «выстроить международный порядок до того, как кризис сделает это необходимостью»: другими словами, нам всё еще предстоит найти способ обуздать развивающийся мир. Разве это не похоже на представление Кромера о гармонично работающей машине, созданной в конечном счете во благо некоей центральной власти, которая противостоит развивающемуся миру?
Киссинджер, возможно, не знал, из какого древнего источника знания он черпал, когда разделял мир надвое в соответствии с принадлежностью к доньютонианской и постньютонианской концепциям реальности. Но его различение тождественно ортодоксальному различению, осуществляемому ориенталистами, разделяющими людей Востока и Запада. И как и различение ориентализма, различение Киссинджера не лишено оценочности, несмотря на кажущуюся нейтральность его тона. Таким образом, такие слова, как «профетический», «точность», «внутренняя», «эмпирическая реальность» и «порядок», разбросаны по всему его описанию и характеризуют либо привлекательные, знакомые, желанные добродетели, либо угрожающие, странные, несущие беспорядок недостатки. И традиционные ориенталисты, как мы увидим позднее, и Киссинджер понимают разницу между культурами, во-первых, как создание разделяющего их фронта (battlefront) и, во-вторых, как приглашение Западу контролировать, обуздывать и иным образом управлять (посредством превосходящих знаний и приспосабливающейся власти) Другим. С каким результатом и за счет каких значительных средств поддерживалось такое воинственное разделение, сегодня нужды напоминать нет.
Еще одна иллюстрация хорошо – возможно, даже слишком хорошо – подходит к анализу Киссинджера. В своем февральском номере за 1972 год «Американский журнал психиатрии» опубликовал эссе Гарольда У. Глиддена[206], который был представлен как отставной сотрудник Бюро разведки и исследований Государственного департамента США. Название эссе («Арабский мир»), его тон и содержание демонстрируют весьма характерный для ориентализма тип мышления. На четырех страницах в две колонки дан психологический портрет более 100 миллионов человек за период в 1300 лет. Глидден называет четыре источника своих взглядов: недавнюю книгу о Триполи, один номер египетской газеты «Аль-Ахрам»[207], периодическое издание «Современный Восток»[208] и книгу известного востоковеда Маджида Хаддури[209]. Сама статья направлена на раскрытие «внутренних механизмов поведения арабов», которое с нашей точки зрения является «аберрантным»[210], но для арабов «нормальным». После этого многообещающего начала нам говорят, что арабам важен конформизм; что арабы живут в культуре позора, что «система авторитетов» включает в себя способность привлекать последователей и клиентов (в отступлении нам сообщают, что «арабское общество основано и всегда было основано на системе отношений „клиент – патрон“»); что арабы способны функционировать только в конфликтных ситуациях; что авторитет основан исключительно на способности доминировать над другими; что культура позора[211] – и, следовательно, сам ислам – делает месть добродетелью (здесь Глидден торжествующе цитирует «Аль-Ахрам» от 29 июня 1970 года, сообщая, что «в 1969 году [в Египте] в 1070 случаях убийств, когда преступников удалось задержать, 20 процентов были основаны на желании избавиться от позора, 30 процентов – на желании удовлетворить реальные или воображаемые обиды и 31 процент – на жажде кровной мести»); что если с западной точки зрения «единственный рациональный выход для арабов – это заключить мир… для арабов ситуация не подчиняется этой логике, поскольку объективность не является ценной в арабской системе координат».
Глидден продолжает, теперь даже с большим энтузиазмом: «Примечательно, что в то время как арабская система ценностей требует абсолютной солидарности внутри группы, она в то же время поощряет среди ее членов своего рода соперничество, которое разрушает саму эту солидарность»; в арабском обществе только «успех имеет значение», а «цель оправдывает средства»; арабы живут «естественно» в мире, «для которого характерна тревожность, выражающаяся в общей подозрительности и недоверии, которое было названо повсеместной враждебностью»; «искусство уловок высоко развито в арабской жизни, как и в исламе»; потребность араба в мести превосходит всё прочее, иначе араб чувствует «разрушающий его „я“» позор. Поэтому, если «западные люди ставят мир высоко в своей системе ценностей» и если «мы обладаем высокоразвитым осознанием ценности времени», то утверждать это в отношении арабов нельзя. «На самом деле, – говорят нам, – в арабском племенном обществе (там, где зародились арабские ценности) борьба, а не мир, была нормальным состоянием дел, потому что грабежи были одной из двух основных опор экономики». Цель этого ученого исследования состоит лишь в том, чтобы показать, что на западной и восточной шкале ценностей «сравнительное положение элементов значительно отличается». Что и требовалось доказать[212].
Это апогей
