В первой половине ноября, в понедельник, я убедился, что могу окончить работу к концу недели, и весь день сидел не отрываясь. К вечеру вместо усталости получилось давно небывалое возбуждение, подъем сил. Ночь почти не спал. Вторник и среду работал с утра до ночи не отрываясь. С четверга работал меньше, но возбуждения больше. Напрашивалось сравнение с прошлым годом: ведь тогда вся эта работа едва начиналась, да и то скорее в мечте, чем в мысли! Как плохо работала тогда голова! Шел третий год одиночки, и казалось, что я лишился всякой способности бороться против её влияния, убивающего все умственные способности. Царили мечтания, но не как тихий отдых ясного сознания, а как предсмертный бред в умирающем мозгу. И вот эта работа принесла спасение. Дорога найдена! Приветствую конец спасательной работы, и вперед, вперед, к новой работе, которая не может не найтись!
Я так был увлечен под конец, так спешил эту неделю, что забыл даже о своем тюремном «календаре» – единственная такая неделя за три года.
Когда кончил совсем, спал мертвым сном чуть не половину дня и всю ночь, а затем позвал фельдшера и попросил убрать «санитарный листок», освободивший меня от обязательной казенной работы. Хотелось провести этим резкую грань между двумя периодами жизни, но была и маленькая хитрость: санитарный листок лежал у меня около года, и нужно было освежить его, чтобы потом не нажить неприятностей.
Опять принесли решетку. Первые дни я уставал от непрерывного сиденья за ними и научился спать сидя, что меня очень забавляло: я поверил теперь рассказам о том, что возможно спать и на ходу. И все же, несмотря на физическую усталость, успешно читал вечером, после работы, не беллетристику. Опасался, что возня с решетками воскресит настроение весны первого года, когда я их впервые узнал. Но оказалось, что они воскресили не столько весну, сколько осень прошлого года, с ее настроениями: мечтательностью и раздражительностью. Я распознал это, впрочем, лишь тогда, когда вновь пришел в равновесие; а раньше приписывал упадок настроения простой усталости – умственной от «большой работы» и физической от решеток. Равновесие восстановилось быстро, и недели через две я так формулировал свое настроение:
«Мне теперь не о чем беспокоиться, не из-за чего волноваться, некуда торопиться (время само идет)! Никакая работа, никто и ничто не ждет меня, – как спокойно, как хорошо!»
Решетки несколько развлекали внимание и ускорили ход времени. Они устанавливаются столбиками. Чтобы внести разнообразие, я стремлюсь возвести столбик повыше, и меня интересует, до какого предела возможно дойти; а затем любопытно будет посмотреть, как эта постройка сама собою рухнет на пол. Столбики вскоре достигли роста человека; к сожалению, рухнуть им не пришлось: решетки были увезены, когда их набралось свыше двух тысяч штук. Комната опустела, стало просторнее, точно удалили крупную мебель.
Вместо решеток началось приготовление пачек для папирос в три копейки за десяток. Работа еще однообразнее, чем делание коробок или решеток, но чище и без скрипа: нужно обвернуть бумагой деревяшку, склеить края бумаги, и готовая пачка летит на пол. За тысячу пачек арестант получает 4 копейки. Возник вопрос: как мне складывать пачки, чтобы они не мялись и чтобы в комнате был порядок? Порезал газету на полосы, посклеивал концы полос и в полученные круги стал вкладывать пачки, как вкладываются папиросные гильзы. Круги – около полуаршина в диаметре, и в каждом – до сотни пачек. Поставленные друг на друга, круги образовывали колонну, а мой интерес заключался в том, чтобы возвести эту колонну до самого потолка, что и удавалось.
К концу осени, по случаю коротких дней, прогулка была сокращена с двух раз в день до одного раза. В ожидании рождественских наградных надзиратели, по обыкновению, все более нервничали, становились грубее и озлобленнее. Их крики не относились лично ко мне, но от этого не легче. Напротив того, я предпочел бы, чтобы кто-нибудь задел меня: тогда я поднял бы скандал. Ноябрь был отчасти мокрый, и кое-где обнажилась земля, – это раздражало. Вообще начинал раздражать недостаток дневного света. По утрам солнце лениво вылезало справа от купола Таврического дворца и все удалялось от него с каждым днем. Усилилась мечтательность. Предметом мечтаний стало преимущественно время, которое наступит непосредственно по окончании срока. Конечно, против мечтательности боролся всеми средствами, уже испытанными на деле, но временами возникали сомнения: стоит ли бороться так беспощадно? Ведь мечтания убивают немало тюремного времени!
VIII. ДУМЫ О ССЫЛКЕ. ПОСЛЕДНИЙ ГОД
На рубеже третьего года все чаще думается о будущей ссылке, пока в самой общей форме: что такое ссылка и чем отличается она от тюрьмы? Когда слышу, что в ссылке живется скверно, порой совершенно не могу понять этого: как же может быть скверно людям, которые могут свободно разговаривать между собой и свободно выходить из дому? Знаешь, что не прав, и все же не можешь отрешиться от представления о ссыльных, как о людях, живущих на воле. Но это бывает лишь в те дни, когда стены одиночки Давят особенно больно. В обычное же время сознаешь, что ссылка – та же тюрьма, только вместо высоких стен и железных решеток там человека окружают бесконечной полосой мертвых снежных равнин и лесов. А посреди этих лесов привязаны к столбу люди с мертвой петлей на шее; они «свободно» могут отдаляться от столба на несколько шагов и, только находясь в пределах этого узкого круга, могут изредка забывать о петле.
Правда, у них, на первый взгляд, большое преимущество: они могут обмениваться мыслями на политические темы и вырабатывать из себя будущих деятелей. Но все ли и всегда ли? Ведь для совместной умственной работы, обоюдно интересной и полезной, нужны одинаковый уровень развития и одинаковая преданность делу. Иначе общение может оказаться помехой для работы над самим собой: придется ограждать свое время от покушений товарищей, придется самому для себя создавать одиночное заключение.
Здесь, в одиночке, видишь целый штат людей, вся забота которых держать меня в таком положении, чтобы я не увидал товарища даже издали и чтобы, – ужасное дело, от которого зависит самое существование государства, – чтобы мы при случайной встрече не сказали друг другу «здравствуйте!». Поневоле привыкаешь смотреть на всякое общение с товарищем как на величайшее благо. Освобождение – это общение с товарищами. В ссылке же судьбы государства российского требуют, чтобы «вредные люди» имели общение исключительно между собой, чтобы они не приходили в какое-либо соприкосновение с обывательской средой. Не создается ли тогда невольное представление о том, что замкнутость среды – худшее из зол и что освобождение – это общение с массой населения?
Временами напряженно стараешься понять состояние человека, только что порвавшего с одиночкой: как действуют первое время присутствие людей и возможность разговаривать? Предстоящая ссылка ставит этот вопрос более узко: как будет чувствоваться в общей камере пересыльной тюрьмы, а также во время этапных странствований? Как долго придется мыкаться по этапам? В газетах сообщают, что Сибирская железная дорога прошла уже до Томска. А рядом известие: почта, доставленная в Томск по железной дороге, возвращена обратно в Омск, чтобы отсюда следовать в Томск вторично, уже на лошадях, «согласно правилам». Не может ли и с нашей арестантской партией случиться нечто подобное? Ведь товарищи по нашему делу, отправленные прямо в ссылку, провели по этапам ровно восемь месяцев при наличии железной дороги. Много скверного говорят об этапном путешествии. А все-таки хотелось бы поскорее самому пережить эти мытарства.
Что будет по прибытии на место? И прежде всего: куда попаду? В Якутскую область – это несомненно. А там? Нужно быть готовым к худшему. Отправляют ли «пятилетников» в северные округа – в Колымский и Верхоянский? Как живут там люди? С напряженным вниманием, почти не отрываясь, проглотил толстый том только что вышедшей книги Серошевского о якутах. Серошевский – бывший ссыльный. Впечатление у меня очень бодрящее. Автор за двенадцатилетние скитания по северу Якутии успел полюбить и страну и людей; книга проникнута верой в будущее. Очевидно, и там есть жизнь!
Серошевский делает частые указания на прежних исследователей страны: Кропоткина, Лопатина, Ковадика, Войнаральского и других, – все политических ссыльных. Это заранее роднит меня с Якутской областью, как Лермонтов и Пушкин породнили русских с Кавказом.
Особенное внимание обращаю в книге Серошевского на обиходные мелочи. Самый важный вопрос предстоящего пятилетия моей жизни: будет ли возможность пользоваться хоть, самой маленькой керосиновой лампой или свечами, или же всю сплошную трехмесячную полярную ночь придется довольствоваться светом дров от камелька? Возможно ли будет завести стол, кровать, сносную посуду? Каковы будут условия жизни в течение короткого полярного лета? Серошевский пугает комарами. Однажды на его глазах комары до смерти заели быка: у животного желудок и легкие оказались битком набиты комарами, которые до того «кровожадны, наглы и так их много, что в комариных местах положительно способны свести с ума, ослепить и задушить человека». Волков там мало, а медведи не отличаются деликатностью: один забрался через окно, поел в избе все, что понравилось, и удалился, открыв дверь изнутри, а другой влез в погреб, пообедал маслом и молоком и тут же расположился спать. При нападении комаров медведь ревет и до боли бьет себя лапой по «физиономии». Воробьи расселяются по области соответственно распространению земледелия.
