Мотька этому приказу деда обрадовался и перестал ходить в школу. Елизавета Александровна попросила меня:
— Ты живешь рядом с Мотей Анашкиным; зайди и поговори с ним! Пусть завтра на уроки приходит.
Я заглянул к Анашкиным и застал Мотьку во дворе. Мотька колол дрова. Стали мы разговаривать, и только я об уроках заикнулся, как он словно взбеленился: закричал, забранился и то ли нарочно, то ли нечаянно носком топора зацепил мою правую щеку. Я схватился за нее, на руке кровь, но это Мотьку не остановило, и он продолжал на меня покрикивать:
— Мой дедушка не читает, не пишет, а, видишь, сколько у нас скотины? Две лошади, две коровы, два теленка, три свиньи, семнадцать овец да еще ягнята. И хлеб есть! А что у твоего отца? Ничего! Вы с ним грамотные нищие! Ха-ха-ха! И ты нищий!
Я бросился на Мотьку, вырвал у него топор и закричал:
— Замолчи, а то!..
Мотька отскочил к забору и завопил:
— Де-душ-ка-а! Мишка на меня с топором кидается!
Я зашвырнул топор на плоскую крышу сарая и сжал кулаки:
— Не топором, а кулаками тебя, сытое брюхо, измолочу!
Но драться не стал и пошел со двора. Мотька метнул в меня поленом, но промахнулся...
У себя во дворе я снегом смыл с лица кровь. Но когда вошел в избу, мать на меня глянула и чуть не упала:
— Ой, господи вседержитель! Сынок, кто это тебя так отделал? За что?
— С Мотькой Анашкиным дрова кололи, топор с топорища слетел и мне по щеке...
К вечеру пришел отец. Этот глянул на щеку и улыбнулся:
— Бывает и хуже, а эта рана до свадьбы заживет!
И отец сразу переменил разговор.
— Павел еще письмо прислал. Опять сулится приехать...
Мать схватилась за сердце:
— Все беды и напасти на нас!
* * *
Пришел я как-то раз домой, а у нас военный сидит! На груди три креста и несколько медалей. Я подумал, что это, наверно, дядя Павел: уж очень он на моего отца походил. Только отец — бородатый, а военный — бритый. У отца лицо чистое, а у военного — рябоватое. Отец улыбнулся:
— Вот, братец, и твой племянник прибежал! Вчера его поп от грехов очищал, а ныне причащал. Мишка, причастился, что ли?
— Ага! Три раза. А Щицин Андрейка четыре раза...
Отец с дядей переглянулись. Отец погрозил пальцем:
— Не проговорись матери, а то она тебя за такое кощунство выпорет!
Мне хотелось дотронуться до дядиных крестов и медалей, и я это сделал:
— Эх, какие светлые!.. Дядя, ты на десять дней приехал?
— Нет, завтра уеду: у меня отпуск кончается.
— Э-э-э, а писал, что будешь у нас десять дней!
— Заехал в Питер за своим костюмом. Оставлю его здесь. Если меня немцы подстрелят, то носи его ты, а если останусь живым, то...
Костюм меня не интересовал: есть зипун и ладно, а вот дележ имущества шибко волновал, и я спросил:
— Дядя, ты с тятькой будешь имущество делить?
Отец густо покраснел:
— Не говори того, что тебе не положено!
Павел тоже смутился:
— Дележ? Я, племяш, свою долю тебе отдаю!
Отец даже подскочил:
— Нет, брат, нет! Мишка твоей доли не примет. Моя доля — его доля, а твоя так и останется за тобой.
Дядя развел руками:
— Как хотите, только делиться не будем!..
В это время матери в избе не было: она во дворе толкла в ступе просо. Мне не терпелось поговорить с матерью, и я выбежал во двор.
— Мам, дядя Павел свою долю имущества отдавал мне, а тятька разгорячился, вскочил: «Нет, твою долю Мишка не примет! Моя доля — его доля!»
— А дядя что?
— Он все равно делиться не хочет...
Лицо матери сперва просветлело, а потом нахмурилось.
— Ты, Мишка, как хочешь на меня сердись, но я прямо скажу: твой отец до дурости гордец! Другой бы мужик от братниной доли не отказался, а он... Вот и ты растешь таким же, как родитель. Ведь мог бы сказать спасибо, мол, дядя Павел за подарок — век буду за тебя бога молить. Эх, растяпы!
Ужинали мы вчетвером. Ели пшенную кашу, сдобренную пахучим льняным маслом. Отец где-то раздобыл четверть хмельной бражки и усердно потчевал Павла. К концу ужина братья так развеселились, что стали частушки петь, а мать даже в пляс пустилась. Ох и весело же у нас было! Братья и спать легли вместе. Чтобы им не мешать, мать ушла ночевать к сестре. Я лежал на печи и слышал, как отец с Павлом шептались. Павел говорил:
— Невеста у меня была. Мы с ней на одной фабрике работали. Собирались свадьбу справить, да война помешала. Уехал я на фронт, и моя Машенька в машину попала. Погибла!
Отец сочувственно вздыхал:
— Да, недаром говорится, что жизнь прожить — не поле перейти!.. Братец, а скоро ли война-то кончится? Ведь солдатки и ребятишки исстрадались!
Дядя отозвался:
— Можно только гадать, а верно сказать никто не может! Мне дружки-товарищи сказывали, что матушку-то Русь по дешевке продают!..
— Как так продают? Кто?
Павел долго молчал, и отец молчал. Наконец Павел шепнул:
— Царица. Немка она. Наши военные тайны немцам известны!
— Так куда же и чем император-то глядит? Ослеп или оглох?
— Не пойду же я его об этом спрашивать! Языки надо прятать, а то на виселицу вздернут!
Отец, почти плача, протянул:
— Ну, братец, и новость ты мне привез! Легче бы ее не знать!
Дядя уехал, и все у нас пошло по-прежнему.
* * *
А война все тянулась, и никто не знал, когда ей конец. У нашего соседа Бориса заканчивался отпуск, а рана на руке у него все еще кровоточила. Борис тяжело вздыхал:
— Доведет меня рана до гробовой доски!
Все Борису верили, жалели его:
— Положили бы тебя в лазарет!
— Мужика никому не жалко: изуродовали и домой пустили — как хочешь, так сам и лечись!
Но вот отпуск кончился, и Борис явился на врачебную комиссию. Доктора долго разглядывали рану, словно колдуны-ведуны лопотали непонятные слова, а потом воинскому начальнику доложили:
— Ваше благородие! Если этого солдата еще раз на полгода отпустить, то рана все равно не заживет. Направьте его в нижегородский запасной полк: там таких быстро исцеляют!
Воинский начальник сам глянул на Борисову руку:
— У тебя, солдат, рана не заживет? Не хитри, не мудри и казанской сиротой не притворяйся! С такой рукой, как твоя, можно еще царю-батюшке послужить! Понял? Или делаешь вид, что не понимаешь? Тогда я тебя отправлю в военно-полевой суд, и там сразу все поймешь!
И он отправил Бориса в запасной полк.
Мой отец вознегодовал:
— Какой Борису фронт? Рана кровоточит, а его, раненого, как барана, на убой гонят!
Мать тоже Бориса жалела, но отцу сказала:
— Не шуми, а то и тебя погонят туда, где ветры да морозы родятся! Рана у Бориса никогда бы не закрылась: ведь он ее солил!
У отца даже глаза округлились:
— Как так солил? Живую-то руку? Опомнись, что зря мелешь!
— А ты проснись, а то словно все время спал и ничего не видел! Никто не хочет на фронт идти, люди сами себя калечат. Иному завтра к дохторам, а он нынче вечером сорок трубок махорки выкурит и утром словно покойник! Вот и Борис каждую субботу в ранку соль клал... Да что простой мужик! Вон, слышь, директор школы полыни наглотался. Его на военную комиссию словно покойника на руках втащили. Дохтора глянули и на полгода дохлеца отпустили!
Отец растерянно разводил руками:
— Как же так! Ведь Коронат Лександрыч громче всех и чаще всех о победе императора кричал. Или кто воюет пулей и штыком, а кто языком?
Мать пригорюнилась:
— Всем солдатам тяжело, а солдаткам вдвое. Вон соседка-то наша Наталья Тиманкова... Самая разнесчастная баба! Борис хоть одной рукой да сына тешил, а теперь у Натальи и сын малый на руках, и дед Михайла обезножил, а Авдотью хворь скрючила. Наталья-то даже разную овощь на огородишке посеять не может — дите ее по рукам связало!
Отец гневно оборвал мать:
— А ты, чем словами-то жалеть, пошла бы да Наталье подсобила!
Мать вспыхнула:
— Да ты ослеп, что ли? Я с темна до темна то на своем огороде, то на сестрином: ведь Ниська-то совсем не поднимается, а детей кормить надо. Ну что сделают ее сыны Ванька с Петькой?
Я слушал разговор отца с матерью и терзался: «Что же это я тетке Наталье не помогаю? А обещал всю жизнь кормить!». Выбежал из избы и к Тиманковым. Наталья сидела на крыльце и горевала. Я ей сказал:
— Тетка Наталья, не плачь — помогу тебе огород засеять!
Она заплакала.
— Спасибо, Мишенька, что меня не забыл и добрым словом утешаешь!
Мы так разговариваем, а Борисов сын сидит в деревянной коляске-самоделке, ко мне ручонки тянет и лопочет:
— Тя-тя-тя-тя...
Наталья улыбнулась:
— Мишенька, сыночек мой хороший, твоего тятьку на фронт угнали, а это к нам пришел дядя Миша! Понял? Дя-дя!
