– Именно на эту сторону вопроса я и указал Муне, и она как совладелица театра просила именно меня как-то уладить ее с вами. Женщина может иметь дело с деньгами постоянно, и все равно никогда не научится их считать, вы согласны?
– Согласен, – кивнул Франсуа, – но исключительно по неведению, я мало знаком с богатыми женщинами.
– Что служит к вашей чести, – высокопарно одобрил Бертомьё, становясь на секунду клакером.
– Что чистая случайность, и случайность по отношению ко мне весьма нечестная, как мне кажется.
Что-то вроде сообщничества теперь сближало мужчин, тем более отрадного, что возникло оно как необязательное и не предполагало никаких обязательств впоследствии. Франсуа скользнул по Бертомьё взглядом, который был похож на вздох, и получил в ответ точно такой же.
– Ну что ж, вернемся к нашим баранам, – предложил Бертомьё, и лицо его стало подчеркнуто сдержанным, – мы предлагаем вам двести тысяч франков с троекратной выплатой: треть при подписании договора, вторая треть при получении вашего текста, третья по одобрении театром и, разумеется, вашей подругой нового варианта. Если текст будет одобрен, полученная вами сумма будет считаться авансом по отношению к положенным вам шести процентам авторских. Если нет, то с нашей стороны потраченная сумма будет некомпенсированным вложением.
Франсуа даже присвистнул: ну и ну, в деловых людях есть что-то жуткое, так и берут тебя за горло.
– А вы понимаете, чем это вам грозит? Двести тысяч франков могут просто уплыть от вас…
– Профессиональный риск, ничего не поделаешь, – ответил Бертомьё. Бескорыстие его невольно внушило Франсуа опасение, что деньгами рискует только Муна.
– Я не понимаю одного, – сказал он. – Госпожа Фогель показала мне переделанный первый акт, и лично мне он очень понравился. Могу я узнать, почему автор переделки отказался продолжать начатую работу? Что его не устроило?
– Вы что, шутите? – воскликнул Бертомьё. – Чтобы Муна сама продолжала работу?! Или… Неужели она вам не сказала?
Озадаченность на лице Бертомьё сменилась на миг чем-то похожим на смятение. «Если существует чувство, неведомое Бертомьё, – подумал Франсуа, – то именно смятение». Неведение и неуверенность по самой своей природе неприемлемы для лгуна, и Франсуа наконец понял, в какой области милейший Бертомьё все-таки стал крупнейшим специалистом. И, конечно же, весь Париж – то есть узкая театральная элита, – прекрасно знал об этом – все, естественно, кроме Франсуа. Обилие того, чего Франсуа не знал, было феноменально, и даже Сибилла, обладавшая деликатностью, граничившей с равнодушием, порой изумлялась его непосвященности.
– Прелестнейшая Муна, – заговорил тем временем смягчившийся Бертомьё, – так скромна… так деликатна… на свой лад, – тут же уточнил он, и его уточнение немало прояснило для Франсуа. – Если бы вы только знали, дорогой Франсуа, какой жизнью живет эта женщина…
Франсуа умоляюще поднял обе руки. Он не хотел ничего знать, не хотел узнать, например, что Муна в такой-то день занималась любовью с таким-то, а он его видел потом за бильярдом. Впрочем, нет, он был бы не прочь и узнать кое-что, только без дат, без чисел, хотя желание его было глупым, грубым и подловатым, то есть совершенно естественным и понятным. Франсуа куда больше изумляло то, что в нем просыпался рыцарь, который немедленно поднимал щит, едва услышав имя Муны. Как-никак ему уже не двенадцать лет. И если он должен кого-то оберегать, то высокую, молодую женщину с роковым лицом и детским сердцем, беззащитную, как все простодушные люди, как все влюбленные любовницы, одну из тех верных, нерасчетливых, безоглядных женщин, которые изредка попадаются в закромах продажного города, – женщину, какой была Сибилла.
Франсуа встал, потянулся и повернулся спиной к Бертомьё, которого он, как последний дурак, вот уже целых полчаса считал чуть ли не единомышленником. А Муна? Куда она делась? Она оставила его один на один с собственным характером, с безрассудством, с будущим? Она не помогала ему бороться. Бороться, собственно, с кем? С чем? С самим собой? Что за идиотизм! На самом деле ему хотелось, чтобы Муна всегда была с ним заодно, заодно в хорошем, заодно в плохом – во всем; чтобы она одобряла все, что бы он ни делал, заведомо, безусловно, как не мог одобрить он сам (он одобрял себя, но не безоговорочно). Хотел, чтобы Муна стала тем самым пособником, каким отказывалась быть Сибилла, за что и была достойна самой искренней любви.
– Ну так что? Мы можем рассчитывать на вас, дорогой Франсуа?
Бертомьё протягивал ему контракт, где на каждом листке пестрели «читал и одобрил», «согласен», и вместе с контрактом чек на обещанный аванс – соблазнительный, обольстительный. Франсуа, хмуря брови, сделал вид, что внимательно читает контракт, потом аккуратно подписал его, чувствуя на себе загадочный взгляд улыбающегося Бертомьё, а затем, небрежно сложив чек вдвое с безразличным видом, сунул его во внутренний карман. Разумеется, сумма была баснословной, тем более что никаких оснований надеяться, что Сибилла примет изменения, не было. Разумеется, Бертомьё не подписал бы такой договор ни с кем другим, кроме него, Франсуа, предполагаемого возлюбленного Сибиллы, который мог повлиять на ее решение. Разумеется, Бертомьё ничего не стал бы подписывать и ничем бы не стал рисковать, если бы не Муна. Разумеется, одна мысль в голове Франсуа лихорадочно сменяла другую, оставляя беспокойство и смуту. В конце концов он подумал, что если как следует поднажмет, то рано или поздно заработает такие деньги и даже гораздо больше (мысль о работе, как всегда, сделала все и честным, и приемлемым). А сейчас – сейчас он знал, чем ему порадовать Сибиллу, а значит, избавить себя от тягостного чувства вины перед ней. Он купит ей маленький подержанный «Фиат» с крыльями в шашечку, трогательный и наивный, с гарантией на год, выставленный на продажу в гараже по соседству с ними, – покупка, после которой у него еще останется двадцать тысяч, так как театр ему выдал семьдесят. Он представил себе, как обрадуется Сибилла, которая так любила водить машину, но вот уже пять лет лишена этого удовольствия из-за их стесненного положения, и по сравнению с ее радостью все остальное показалось ему настолько несущественным, что больше никакие угрызения совести его не мучили. На своем «Фиате» Сибилла сможет ездить к себе в редакцию, к черту, к дьяволу, в Нейи, по всем своим журналистским надобностям, а по вечерам в ресторан, чтобы поужинать с ним и с друзьями, а по воскресеньям за город, – словом, он подарит Сибилле одно сплошное счастье. Вот только как ей объяснить, откуда у него вдруг появилась возможность делать ей такие необыкновенные подарки? Особенно после того, как он так по-дурацки всем плакался, что не способен заработать даже на необходимое? Ни в чем нельзя забегать вперед – погоришь и на плохом, и на хорошем, и самоуничижение подведет, и непомерные притязания.
Франсуа довольно долго искал Муну в театре и в конце концов выяснил, что она уже ушла. Не попрощавшись, вообще не сказав ему ни слова после их такой оригинальной беседы с Бертомьё, будто из Бальзака или Куртелина. Исчезновение Муны несколько раздражило Франсуа: она что, держит его за этакую литературную прислугу, наемного писаку, который подпишет любой контракт, лишь бы он сулил выгоду?..
Билетерша посоветовала ему поискать госпожу Фогель в баре напротив, и он последовал ее совету. Муны там тоже не было. Однако, к его удивлению, она только что была там и ушла совсем недавно, выпив на прощанье рюмочку с хозяйкой, – еще одна неожиданность, – прежде чем уехать на своей машине, о чем сообщила Франсуа сама хозяйка с тягучим родезийским акцентом.
Франсуа пытался разозлиться на Муну всерьез, но не мог. «Глупость и ничтожество», – твердил он себе, как только вспоминал ее, но тут же слышал ее тихий, детский голосок, и он успокаивал его и заставлял улыбаться. «Ты такой красивый, – говорил голосок. – А почему ты смеешься? Тебе что, не говорили этого? Разве ты не знаешь, до чего у тебя соблазнительная ямочка над верхней губой»… и еще, и еще, все в том же духе. Франсуа тогда останавливался, словно от внезапного приступа слабости, и чувствовал, что смешон до безумия. Чувствовал, что молод, красив и ужасно смешон. И любим, да, любим, по-другому не скажешь…
Глава 12
Сибилла насвистывала, напевала, бегая чуть ли не бегом по коридорам издательства. Она спешила – спешила без особых причин, просто чувствуя, что ей необходимо спешить. Чувствуя, что ей нужно очень спешно что-то наладить в своей жизни, вернуть ритм, то ли свой собственный, то ли работы, то ли вообще жизни, хотя она не понимала, что разладилось в житейском потоке. Сбой, по логике вещей, должен был произойти у Франсуа, потому что она всегда жила в его ритме. А ведь как хорошо они жили все последнее время: весело, приятно, складно, его радовало все, что исходило от нее, ее радовал их совместный лад, и она не отделяла своей жизни от их общей. Если говорить точнее, – но Сибилла затруднялась точно определить эту особенность Франсуа, – в нем не было того тайного опасения, настороженности, подспудной слежки, доводящей порой до бесчувствия, всего того, что делает каждое дыхание любви подозрительным, что невольно превращает каждого влюбленного в могучего воителя и ревнивого стража своей любви. Поэтому им и жилось хорошо, но любовь трудное и совсем не ровное чувство. Сибилла уверилась в этом, любя Франсуа, но сейчас дело было не в неровностях любви, а в том, что ее любовь была встревожена явно ощутимым разладом, сменившим только что царившую между ними гармонию, в которой ей так хорошо жилось. Франсуа-возлюбленный, Франсуа-любовник, Франсуа-единомышленник – все было налицо: он был чуток к каждому ее желанию, к словам, к наслаждению. Она не могла сказать, что ей чего-то недостает – ей недоставало всего. В общем, кто-то в ней или что-то в ней очнулось и насторожилось.
