В том, что с Франсуа что-то творилось, Сибилла знала точно, она звонила ему из Мюнхена и не дозвонилась ни ночью, ни рано утром, на кресле лежал незнакомый светло-голубой свитер – не женский – мужской, два или три раза Франсуа подходил и тут же обрывал разговор по телефону – всему этому она не придала бы никакого значения, если бы Франсуа не вел себя так неестественно. Дело в том, что он совершенно не умел врать, и его неловкость невольно привлекла ее внимание к тому новому, неизвестному, что внезапно появилось в их жизни. Чтобы избавить его от неловкости, ей приходилось в нужную минуту зажигать сигарету или менять тему разговора. Неспособность Франсуа ко лжи даже растрогала бы Сибиллу, но сейчас она была в угнетенном состоянии, и ее неуверенность и тревога только возрастали.
«Ох уж эти мужчины!» – вздыхала в таких случаях ее лучшая подруга Ненси, удручая этим еще больше: расхожие сентенции не успокаивали, а только раздражали усталую Сибиллу.
Обычно, если все обходилось без осложнений, Сибилла уходила из редакции часов в семь. И в зависимости от обстоятельств, влияющих на перемещение парижских пешеходов, садилась на автобус, метро или такси. В этот день осложнения были: Сибилла битый час отстаивала репортаж, который ей казался куда остроумнее другого, так что домой она добралась только часам к одиннадцати. Она миновала арку, потом прошла положенные несколько метров от ворот до их аллейки и в потемках наткнулась на что-то огромное, что, мешая проходу, перегораживало пятачок перед их дверью, тот самый пятачок, где они собирались сначала ставить коляски для детей, а потом инвалидные коляски для самих себя, а пока складывали дрова для камина и еще много чего другого, и куда их соседка в самом деле ставила колясочки своих многочисленных невесть от кого нагулянных малышей на протяжении восьми лет, пока не уехала с латиноамериканцем, к крайнему изумлению всех соседей. С тех пор их пятачок пустовал. И вдруг… Нет, это же надо было кому-то так обнаглеть – занять их пятачок! Все знают, что тут лежат их дрова зимой, их цветочные горшки летом и еще всевозможные велосипеды, на которых время от времени пытается передвигаться Франсуа. Конец этих транспортных средств неизменно плачевен из-за их полной несостоятельности с точки зрения механики, но Сибилла бывает счастлива, так как ей всегда грезится кровавая катастрофа.
Короче, больно ударившись коленкой о неожиданное препятствие, Сибилла пнула его еще разок и окончательно охромела. Она как раз чертыхнулась сквозь зубы, когда на пороге появился смеющийся Франсуа – Сибилла видела только его силуэт в желтом квадрате света из кухни: этакий черный дьявол из низкопробного ужастика.
– Что случилось? Из-за чего ты собираешься разбудить весь дом? – спросил он, подхватывая ее под руки, так как из-за резкой боли в щиколотке она не могла сделать ни шагу.
– Не задавай глупых вопросов! – сердито отозвалась Сибилла. – Кто посмел поставить сюда свою машину? Какой наглец?! – громко возмущалась она, подняв негодующий взор к верхним окнам.
– Не жди, что кто-то откроет окно и крикнет: «Это я!» – урезонил ее Франсуа. – Идем скорей домой! Мне так жаль твою ножку…
– Ты тут совершенно ни при чем, – отозвалась она, с облегчением усевшись и сняв туфли.
Сибилла села в кресло возле кровати, а не улеглась немедленно в постель только потому, что совершенно неожиданно увидела у себя на тумбочке совершенно неожиданную бутылку: стало быть, сон на неопределенное время откладывался.
– Шампанское? – изумилась она, указав подбородком на бутылку, и невольно улыбнулась: шампанское всегда рождало в ней ощущение праздника, хотя она не понимала, что они будут праздновать сегодня.
– За твою ножку и за твою терпеливость, радость моя! – сказал Франсуа. – Хотя шампанское было предназначено, чтобы отметить что-то совершенно другое.
– Другое – это машина? – внезапно осенило Сибиллу.
На одной ноге она подскакала к окну, оглядела машину и, потрясенная, снова уселась в кресло.
– Из соседнего гаража? «Фиат», выставленный в витрине на углу. Как тебе это удалось?
– Ты лучше скажи, он тебе нравится?
– Он – чудо! Я влюбилась в него, как только его выставили.
– Я это знал.
Франсуа сиял, во всяком случае лицо его излучало сияние. Вопрос: «Как удалось? Как? Как?», который стучал в виски Сибиллы, казался ему наипошлейшим в мире, а она никак не могла от него избавиться. Еще бы! Однажды она не устояла, зашла в гараж и спросила, сколько он стоит, так что она знала цену этому «Фиату»!
– Вот, держи! – сказал Франсуа торжествующе. – Все документы. В страховке я расписался вместо тебя. Ты застрахована на треть стоимости.
– Застрахована на треть? – машинально переспросила Сибилла. Франсуа кивнул и повернулся к двери.
– Иди, – предложил он, – полюбуйся своей машинкой. Она не с иголочки, но бывшие владельцы любили ее.
Сибилла уже забыла про ногу, она вышла в темный двор, восхищенно обошла машину и села за руль. Франсуа уселся рядом. Спустя полчаса она снова спросила: «Как?», и Франсуа попросил ее потерпеть, ему нужно время, чтобы окончательно увериться, что дело выгорит, и тогда он все ей расскажет. Сибилла кивнула. Они стали мечтать о путешествиях, в которые отправятся на «Фиате», и «Фиат» очень быстро превратился в «Фиату», любимую лошадку Сибиллы. Каких только планов они не строили, хохотали, листали старые путеводители. И целовались тоже. Но уснули, едва положив головы на подушку, утомленные один ролью щедрого дарителя, другая – счастливой обладательницы. И все-таки они прижались друг к другу, их животам и спинам было спокойно и привычно вместе. Среди ночи Франсуа проснулся: он весь в долгах! С завтрашнего дня ему нужно приниматься за работу! Но какую, спрашивается? И где ее взять? Липкий ледяной пот прошиб его… Он знал, что не сможет служить ни в одной конторе: ему были нужны, необходимы исписанные листки бумаги, – хоть какие-то следы проделанной работы… А где он может писать? Писать у них дома было невозможно, в редакции газеты тоже, в издательстве тем более. Оставались, конечно, столики в кафе… Но фальшивая романтика писания в кафе вместе с фальшивой романтикой его прожектов даже ему показалась чрезмерной и скорее обезнадеживала, чем сулила удачу. Ведь нуждался он не в волшебном амулете, а просто-напросто в тишине, удобном столе, одиночестве, покое, которые необходимы для любой творческой работы, но ничего этого у него теперь не было, а может, не было и вообще никогда, и Франсуа, ощущая это, как всякий мужчина, склонен был бессознательно винить в отсутствии покоя свою любовницу, а не самого себя. Хотя Франсуа по натуре принадлежал к тем благородным мужским особям, которым легче переложить вину на стечение обстоятельств, чем на близких.
Утром Сибилла испробовала «Фиату», потом заставила сесть за руль Франсуа, но он слишком нервничал, мотор у него не заводился, и Сибилла, в конце концов, сама повела «Фиату» – ехали они вдоль бульвара в сторону журнала Сибиллы. Франсуа сказал, что выйдет у площади Альма. Он с удовольствием наблюдал, как Сибилла ведет машину, и немного удивлялся темным кругам у нее под глазами, – как будто за его бессонницу расплачивалась она. Он вышел возле моста и еще какое-то время провожал взглядом маленькую машинку в шашечку, которая уверенно бежала вверх, к Елисейским полям, – многозначительный символ их будущего.
День был мягкий, щадящий, и ту же щадящую мягкость Франсуа чувствовал и в себе. Он вошел в большое кафе на площади, собираясь выпить чашку чая и просмотреть утренние газеты, прежде чем честно признаться себе, что находится в двух шагах от улицы Петра I Сербского. И вскоре он набрал номер Муны, чтобы поблагодарить ее за оказанное ему доверие. А как же иначе? Естественнейшая вещь на свете! Госпожа Фогель оказалась дома, она собиралась звонить ему, она поздоровалась с ним, чуть задыхаясь, как здоровалась всегда, и сразу же извинилась, что должна была позавчера уйти так срочно, что даже не успела с ним попрощаться. Да, да, она была этим так огорчена, так огорчена. (Любезность Муны по-прежнему трогала Франсуа – эпоха Регентства, да и только! Все телефонные разговоры с Муной можно было записывать на пленку, до того они были изысканны и безупречны.) И потом, она так рада, что он принял их предложение, такое неблагодарное, такое неприбыльное. Бертомьё никак не желал согласиться на большую сумму, он вечно всего боится, экономия стала у него настоящей манией… каждый волосок делит на четыре части…
– На три, – поправил Франсуа, – но поверьте, аванс в нашем ремесле – вещь нечастая. Я хочу поблагодарить вас… Больше всего меня огорчило позавчера то, что мы не могли отпраздновать с вами наш контракт, так сказать, спрыснуть его, как полагается…
– Да, досадно, очень досадно… Но может, мы выпьем по бокалу шампанского сегодня?
– Прямо сейчас, – отозвался он смеясь, потому что смеялась она, потому что, похоже, она была рада его смеху, – сейчас, потому что я на Альма, совсем рядом с вами.
